Кирилл и Мефодий - СЛАВ ХРИСТОВ KAPACЛABOB
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда домашние покинули трапезную, Феоктист сказал, нахмурив брови:
— Я приехал сообщить тебе, что пора.
От этих слов хозяин пожелтел, как айва, и, уронив кость, которую с аппетитом глодал, пробормотал:
— Я знал, я так и знал...
— Знал, не знал — неважно! — заключил логофет. — Присягу давал? Давал. Теперь выполняй. Чтоб через два дня войско было готово.
— Б-будет, — промямлил стратиг.
Через два дня войско шагало в Константинополь. Воинам объясняли, что они идут по приказу Михаила — спасать его и императрицу от Варды. Они поверили, решив, что все обойдется без боя, что кесарь, завидев их, тут же освободит Феодору и ее дочерей... Во главе, верхом на длинногривых лошадях, ехали логофет и стратиг, который немножко пришел в себя. Вечером, в крепости Цурул[42], он напился и стал так пространно извиняться за первоначальный страх, что надоел. Поздней ночью Феоктист все же сумел избавиться от неуемного болтуна и пошел к себе. Ему хотелось вздремнуть для бодрости перед предстоящими испытаниями, но, когда полез в карман за любимой коробочкой из слоновой кости с зубочистками, понял, что забыл ее в трапезной. Слуги уже разошлись, не видно было и новых телохранителей. Раздосадованный, что придется опять идти к пьяному стратигу, логофет пересек широкий коридор и вошел в зал. Коробочка лежала на неубранном столе, но, к великому удивлению Феоктиста, трапезная была пуста. Исчезновение пьяных было весьма подозрительным: ведь они так гуляли, что казалось — не разойдутся и до восхода солнца! Логофет прислушался — стояла гробовая тишина...
На обратном пути он то и дело останавливался, все чудились какие-то шаги. Наверное, их рождала странная тишина и его воспаленное воображение. Выходя давеча из комнаты, Феоктист оставил дверь открытой, а свечу зажженной, но сейчас там было темно, он шагнул вперед, ища свечу, чтобы зажечь ее от факелов, стоявших по углам коридоров, но тут две крепкие руки схватили его, две другие больно заломили кисти назад и быстро связали их толстой веревкой.
«Предательство!» — мелькнула мысль. Дело было сделано так быстро и ловко, что логофету осталось только простонать от обиды и боли. И все.
Через два дня его передали Варде, а еще через неделю казнили на крепостной стене, и голова логофета скатилась в волны моря — в назидание всем заговорщикам. Предводителем миссии к болгарам послали протоспафария Феоктиста Вриенния, ибо болгары уже знали, что эту миссию возглавляет некий Феоктист.
9
Первым узнав о смерти Феоктиста. Мефодий долго колебался, говорить ли об этом Константину. Известие его опечалило. Он обвинял не логофета, а среду, загубившую его. Эта среда создала целую иерархию фальшивых ценностей, реальное значение которых зависит только от волн сильнейшего. Если бы в схватке победил Феоктист, с крепостной стены скатилась бы голова Варды, и логофет был бы уверен в своей правоте, ибо бог помог ему разделаться с тираном. Но они оба не правы. Оба шли общей дорогой — дорогой власти, где есть место только для одного. Второму суждено было погибнуть — их благодетелю, Феоктисту. Мефодий спустился в огород, где трудились батраки и послушники, осмотрел грядки с чесноком и луком и поднялся на холм. Отсюда была видна часть монастырских угодий, и дальше — две деревушки, принадлежащие святой обители. Погожий весенний день вывел все живое в поле. Вдали белели волы. Природа дышала покоем и так располагала к мирному труду, что ему казалось кощунственным, что в таком прекрасном мире убивают людей.
К обеду Мефодий спустился в монастырь, заглянул в кухню и поднялся по лестнице в свою келью. К Константину идти не хотелось — пришлось бы сказать о Феоктисте, а это надолго расстроило бы его, помешало бы работе: он упорно переводил священные книги на славяно-болгарский язык. Мефодий усвоил азбуку, но у него дело шло медленнее. Мысль Константина была более гибкой, он применял гораздо больше слов, его обширные познания делали работу приятной и интересной. Целыми неделями не выходил бы он из кельи, если б не службы. С болью в сердце отрывался Константин от книг, считая, что его работа гораздо полезнее, чем участие вместе с братией в хвалебных молитвах. В последнее время игумен ревниво следил за братьями, подозревая Мефодия (да и люди нашептывали), что он будто бы собирается сесть на его место, а Константин-де потому не высовывает носа на кельи, что пишет патриарху донос, обличая чревоугодие игумена, его жадность и пропасть иных грехов. Игумен ужасно боялся всего этого, а потому и верил подстрекателям; особенно страшило его покровительство Феоктиста и императрицы. После ссылки Феодоры он ожил и решил посетить Константина. Разумеется, этого не следовало делать без предупреждения, но ведь цель святого отца была застать Константина врасплох и лично убедиться, чем же он, в сущности, занимается.
Когда они с братом Пахомием и двумя послушниками вошли в келью, философ заканчивал перевод Четвероевангелия. Гости без приглашения уселись, игумен благословил работу Константина и пожелал узнать, что же создает брат в длинные божьи ночи, так как его восковая свеча горит непрерывно и разжигает любопытство.
Встав, Константин поцеловал руку игумена, собрал исписанные листы и дал каждому по одному. Долго всматривались монахи и красивые буквы, но ничего не смогли постичь. Философу надоело ждать, он сел за стол и устало сказал:
— Преподобный отче, я и мой брат весьма благодарны тебе: под твоей мудрой крышею мы нашли нужное спокойствие и понимание нашего труда.
Сначала Константин хотел искренне рассказать, чем именно они занимаются, но внезапность посещения и подозрительные взгляды, уставленные в листки, навели его на мысль скрыть правду,
— Глубокочтимый логофет Феоктист, исполняя поручение патриарха святой христовой церкви, пожелал перевести для него на язык авасгов Четвероевангелие и другие книги, что я с божьей помощью и делаю.
Этот ответ несколько успокоил игумена. Положив на стол лист, он обернулся к Пахомию. Тот, чтобы скрыть свое полное невежество в иностранных языках, авторитетно поддакнул;
— Да, да, правильно говорит брат Константин. И хорошо сделано толмачество на.., на...
Константин подсказал:
— На авасгский.
— Угу.., на авасгский...
— Ну, если это такое важное дело, его надо обмыть! — повеселев, заметил игумен.
— Я не пью, но кое-что у меня здесь есть, — улыбнулся философ, открывая шкаф и доставая оттуда кувшинчик с вином, подарок работников с нижнего монастырского виноградника.
— Попробовать, что ли... — первым протянул руку игумен.
Так их и застал Мефодий. Марин сказал ему, что у брата гости, и он поспешил прийти, чтобы уберечь его от лишнего беспокойства. Войдя в келью, он поклонился и поцеловал опухшую руку игумена.
— Как идут весенние работы? — спросил старец, желая подчеркнуть доверие, которое было ему оказано.
Мефодий не стал долго объяснять, ибо знал, что никто не интересуется работой в поле, всех волнует только урожай. Тем более не хотел он распространяться, что с опасением думал о подлинной цели этого визита.
Почувствовав его тревогу, Константин поспешил сказать:
— Преподобный отец игумен, да славится его воля, хотел узнать, как продвигается наше толмачество с греческого на авасгский...
— Похвально трудиться во имя бога и добра ближних, — добавил игумен.
— Да, да... — вставил и брат Пахомий. — Это.., авасгское письмо.., оно вельми интересно.
Он взял кувшин и основательно приложился к нему.
Мефодий, успокоившись, отобрал сосуд у Пахомия и тоже глотнул вина — он был непьющий, но весеннее безумие, голубое небо, ходьба разгорячили его, и глоток этот пришелся по душе. Впрочем, бог отнюдь не запрещает вина, лишь бы не злоупотреблять им.
Было уже за полдень, игумен почувствовал голод.
Бросив последний взгляд на рассыпанные листы, он перекрестил братьев и покинул келью. За ним потащился Пахомий с послушниками.
Когда шаги затихли, Мефодий улыбнулся:
— Ну и успокоил...
— Когда глаза незрячие, глупость всегда важничает... Смотрел я на отца Пахомия и думал о невежестве... Как глубокомысленно изрекал он «да, да...». Мне показалось, что они притащились с недобрыми намерениями, вот и решил пошутить.
— Нечистая сила принесла... После ссылки Феодоры и ее дочерей некоторые торопятся оградить себя от всяких подозрений. Сижу вот и думаю, как долго еще патриарх протянет, предав анафеме Варду... Идут слухи, что император велел Игнатию постричь Феодору и дочерей в монахини, но тот отказался... Один, а противостоит обоим.
— Почему один? Феоктист поддерживает его!
— Феоктист... — Мефодий опустил голову. — Феоктиста уже нет, Константин... Вывели на южную стену...
Фраза была известной — на южную стену вели людей, только чтобы казнить, — и все же в первое мгновение Константин не понял ее значения. Он осознал ее лишь потом, сел за стол, облокотился и обхватил руками голову. Он долго сидел так, вслушиваясь в оглушающий стук сердца, постепенно преодолевая боль и все отчетливее размышляя о человеке, которого знал еще до того, как он вошел в круговерть власти и почестей. Покойный был из тех людей, которые легкой, щедрой рукой вознаграждали открытую ими незаурядную личность. Вот и для Константина не жалел он ни золота, ни похвал, протянул ему крепкую десницу, чтобы возвысить, и философ был ему бесконечно благодарен. Но почему, почему он погнался за какой-то недостойной мечтой, зачем очернил все светлое в себе? Да, разошлись их пути в конце его жизни... Мир ведь что колесо: один появляется, другой исчезает... И все ж не по каждому так болит сердце...