Знатный род Рамирес - Жозе Эса де Кейрош

— Что, ваш великий человек у себя?

Кузен отшатнулся почти в испуге:

— С Кавалейро?! Ты приехал разговаривать с Кавалейро?! Матерь божия… Да это второе разрушение Трои!

Гонсало, краснея, стал отшучиваться. Нет! Никакой эпической катастрофы не случилось… Если старина Мендонса желает, он расскажет, что побудило его искать беседы с его превосходительством. Крестьянин из Бравайса, некто Каско, разозлившись на отказ отдать ему в аренду «Башню», шатается ночами по Вилла-Кларе и грозится убить фидалго. Фидалго же не решается прибегнуть к «скорому и справедливому суду» по способу предков — и потому смиренно ходатайствует перед верховной властью, чтобы Гоувейе отдали распоряжение держать бравайского разбойника в рамках закона и страха божия.

— Вот и все. Дело пустяковое, но затрагивает общественный порядок… Значит, ваша знаменитость у себя в кабинете? Ну что ж, пока до свидания, Зезиньо. Кузина здорова? Я, само собой, ужинаю в «Угловом доме». Заходи!

Но капитан словно прирос к ступенькам. Неторопливо раскрывая кожаный портсигар, он проговорил:

— Что скажешь о нашей главной новости? Я имею в виду несчастного Саншеса Лусену.

Да, Гонсало уже знает, ему рассказывали в клубе. Сердечный приступ, видимо.

Мендонса зажег сигарету, затянулся.

— Внезапная смерть от аневризмы; он как раз читал «Новости»… Представь, всего три дня, как мы с Марикой ужинали в «Фейтозе». Я играл с доной Аной в четыре руки квартет из «Риголетто». Он чувствовал себя прекрасно, разговаривал, пил коньяк…

Гонсало сокрушенно покачал головой.

— Бедняга… Не так давно я тоже видел его — у Святого родника; приятный, благовоспитанный человек… Значит, теперь дона Ана свободна.

— И депутатская скамья тоже!

— Ну, скамья! — пренебрежительно усмехнулся Фидалго из Башни. — По-моему, вдова гораздо заманчивей. Венера с двухсоттысячным состоянием. Жаль только, что у нее такой противный голос.

Но кузен Мендонса запротестовал с большим жаром:

— Нет, нет! В домашнем кругу она оставляет эту напыщенную манеру… Не думай!.. Я бы сказал даже, что у нее приятный, вполне естественный тембр… Зато, Гонсалиньо, какая фигура! Цвет лица!

— Да, полагаю, в траурном наряде она ослепительна! — заключил Гонсало. — Так до встречи; приходи в «Угловой дом». А я бегу припасть к стопам Кавалейро, чтобы взял меня под свое покровительство!

Он встряхнул руку Мендонсы и взбежал по каменной лестнице. Капитан же свернул в переулок Сан-Домингос, размышляя об этой странной истории про угрозы, ружья и все больше проникаясь сомнением. «Чепуха! Тут замешана политика!» Когда спустя час он вернулся на площадь и увидел, что коляска из «Башни» по-прежнему стоит у подъезда, он устремился под аркаду и поделился новостью с братьями Вилла Велья, которые стояли по обе стороны входа в табачную «Элегант», задумчиво прислонясь к косякам.

— Угадайте, кто сейчас сидит у губернатора? Гонсало Рамирес! С Кавалейро!..

Все общество, разом проснувшись, зашевелилось на потрепанных плетеных креслах, куда их усадили сонливая тишина и безделье летнего вечера. Мендонса, захлебываясь от возбуждения, рассказывал, что с половины третьего Гонсало Мендес Рамирес, «сам, собственной персоной», сидит с Кавалейро в канцелярии: они заперлись и тайно совещаются! Изумление и любопытство граждан было возбуждено в высочайшей степени; все повскакали с мест и высунулись из-под аркады, чтобы получше разглядеть, что делается на круглой монастырской веранде, где как раз и находился, кабинет его превосходительства.

В этот самый миг Жозе Барроло, в белых рейтузах и с белой розой в бутоньерке, выехал верхом из-за угла Торговой улицы. Все бросились к нему: он мог разгадать загадку.

— Эй, Барроло!

— Барролиньо, давай-ка сюда!

— Слезай скорей, есть важное дело.

Барроло, обогнув площадь, подъехал к аркаде; друзья стеснились вокруг его лошади и оглушили его потрясающей новостью. Гонсало и Кавалейро целый час сидят в кабинете и секретничают! Коляска фидалго ждет у подъезда, лошади даже задремали! А в соборе скоро зазвонят к вечерне!

Барроло спешился. Приказав мальчишке выводить коня, он присоединился к толпе приятелей и, заложив хлыст за спину, тоже уставился на каменную веранду над подъездом.

— Представьте, я ничего не знаю! Гонсало не сказал мне ни слова… — удивленно твердил он. — Вообще он уже давно не был в городе. И ничего не говорил! А когда приезжал последний раз — ко дню рождения Грасы, — так даже ругал Кавалейро!

Сошлись на том, что случай «из ряда вон выходящий». И тут под аркадой воцарилось напряженное молчание: на веранде в проемах распахнутых окон появились Кавалейро и Фидалго из Башни… Держа в зубах дымящиеся сигареты, они улыбались и разговаривали.

Большие глаза Кавалейро насмешливо блеснули, скользнув по взбудораженной «молодежи», сбившейся на краю тротуара. Затем его превосходительство снова исчез в глубине канцелярии, за ним и фидалго, предварительно высунувшись из окна, чтобы подать знак кучеру. Под аркадой прокатился шум.

— Видали? Полное примирение!

— Кончилась война Алой и Белой розы! *

— И статейки в «Портском вестнике»!

— Какой неожиданный поворот!

— Увидите, Гонсалиньо станет важной персоной!

— А ну-ка, фидалго, поднажмите еще малость… Гоп-ля!

И вдруг все снова умолкли: Кавалейро и фидалго еще раз появились перед распахнутыми окнами, оживленно беседуя. Кавалейро даже дружески хлопнул Гонсало по плечу, как бы давая знать изумленной публике, что примирение полное и окончательное; потом, непринужденно беседуя, они снова исчезли; так они прогуливались взад и вперед, то появляясь у окон веранды, то скрываясь в темной глубине кабинета. Плечи их соприкасались, дымки сигарет смешивались. Внизу волновалась толпа сограждан, обрастая любопытными. Появился Мело Албоин, потом барон дас Маржес, потом младший судья. Их с заговорщическим видом позвали в кружок под аркадой; все трое нырнули в толпу, выслушали поразительную новость, все трое, точно отуманенные, вперили взор в старую каменную веранду, залитую вечерним солнцем. Толстые стрелки часов на башне мэрии уже приближались к четырем. Оба брата Вилла Велья, как и многие другие, изнемогали от зноя и, отступив в тень аркады, снова развалились на креслах. Младший судья, страдавший желудочной болезнью и имевший привычку обедать в четыре, с трудом оторвался от захватывающего зрелища, но упросил своего соседа Пестану «прийти выпить кофе и рассказать, что было дальше»… Мело Албоин спокойно ушел домой: он жил как раз напротив, на самом углу; спрятавшись за оконной занавеской и выглядывая из-за плеча жены и свояченицы, еще не снявших капотов и папильоток, он принялся рассматривать в бинокль глубины кабинета его превосходительства. Наконец часы медлительно прогудели четыре, Барон Маржес не выдержал: он заявил, что пойдет на «разведку». В этот самый миг Андре Кавалейро снова появился в окне — но уже один. Руки его были засунуты в карманы сюртука. А коляска отъехала от подъезда и миновала площадь. Зеленые шторы были полуспущены, так что любопытные сограждане могли рассмотреть лишь светлые брюки фидалго.

— Поехал в «Угловой дом»!

Там его наконец сможет поймать Барроло! Публика заторопила Барроло, чтобы скорей садился на лошадь, скакал бы домой и выпытал у шурина причины и обстоятельства исторического примирения. Барон дас Маржес даже придержал ему стремя. Барроло в полном смятении поехал рысью на Королевскую площадь.

Но Гонсало Мендес Рамирес проследовал мимо «Углового дома»; он остановился лишь в заведении Вендиньи, где и отобедал. Потом, миновав последние дома Оливейры, он поднял шторы, положил на колени шляпу и блаженно вдохнул всей грудью прозрачный, живительный вечерний воздух. То был самый свежий, самый успокоительно светлый вечер в его жизни. Он возвращался из Оливейры победителем! Он пробил-таки отверстие в стене и проскользнул в трещину! И так удачно, что ни честь его, ни самолюбие не пострадали от зазубренных краев узкой щели! Спасибо Гоувейе! Спасибо за дельный совет, данный вчера вечером на Калсадинье, в Вилла-Кларе!..

Да что говорить: был такой неприятный момент, когда он молча сидел в сухой, официальной позе против массивного стола губернатора. Однако ему удалось найти простой и достойный тон… «Обстоятельства вынуждают меня (так он начал) обратиться к вашему превосходительству как к главе округа по делу, касающемуся поддержания общественного порядка…» Первый шаг к примирению был сделан не им, а Кавалейро. Теребя ус и слегка побледнев, тот сказал: «Сожалею всем сердцем, что Гонсало Мендес Рамирес не предпочел обратиться ко мне как к человеку и старому другу…» Фидалго же весьма сдержанно, с легкой грустью ответил: «Не я, конечно, в этом повинен». У Кавалейро задрожали губы; помолчав, он сказал: «Прошло столько лет, Гонсало! Было бы милосерднее не воскрешать старые обиды; вспомним лучше нашу былую дружбу; во мне, во всяком случае, она все также искренна и глубока». Гонсало не мог не ответить великодушием, добротой на этот взволнованный призыв. «Если Андре еще не забыл нашей старой дружбы, то и я не стану отрицать, что не мог забыть ее». Они обменялись двумя-тремя невнятными словами сожаления о разладе, что вносят порой обстоятельства жизни… Потом как-то незаметно перешли на «ты»… Гонсало рассказал Кавалейро о грубой выходке Каско, Кавалейро пришел в негодование — как друг, но еще более как глава местной власти — и тут же отправил Гоувейе письменное распоряжение об аресте бравайского громилы. Потом они заговорили о смерти Саншеса Лусены, поразившей неожиданностью весь округ. Оба похвалили красоту вдовы, одобрили ее двести тысяч. Кавалейро припомнил, как однажды, приехав в «Фейтозу» и войдя через боковую калитку в сад, застал хозяйку в беседке, увитой розами: приподняв юбку, она поправляла подвязку на чулке. Нога богини! Оба, посмеявшись, наотрез отказались жениться на доне Ане, несмотря на двести тысяч и дивную ножку. Между ними уже полностью установилась былая студенческая непринужденность. С уст их то и дело слетало: «Знаешь, Гонсало…», «Постой, Андре!», «Да, брат!», «Вообрази, старик…».