Русская печь - Владимир Арсентьевич Ситников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Наверное, раньше так работали в шахтах. На четвереньках, в три погибели, нагребали мы в мешки зерно на печах. Тут уже не один пот с меня сошел. Зерно теперь было душистое, вкусное. Отлично просушила его печь. Хозяйки не раз вставали ночью, ворошили его, чтоб лучше просохло. Я знал, так делала Ефросинья. Какие заманчивые картины вызывал его вид и запах. Размели его и пеки из муки что хочешь: хлеб, оладьи, ватрушки, пироги. Даже слюнки потекли.
Мы сгребали с лежанок все до зернышка, под веник. Печь после этого становилась пустой и унылой. Большеглазые от недоедания ребятишки с тоской смотрели, как мы выносим мешки. Под их взглядами тяжелела и становилась неуклюжей ноша.
Было бы у них на печи столько хлеба, вовсе не страшной представлялась бы будущая зима. А теперь она пугает. Но что сделаешь? Вот закончится отправка зерна для государства, и, может быть, даст Сан хлебушка по трудодням.
Обычно ехать было скучновато. Выедешь за околицу и, когда начинает свою привычную работу солнце, подремываешь. Лежишь и дремлешь под скупым осенним теплом.
В полях уже грусть. Скоро станет вовсе тоскливо. Но пока вроде тепло. Иней исчез, и паутина на стерне сверкает драгоценными бусами. Если бы навсегда они затвердели, я бы набрал целые пригоршни таких росяных ниток и подарил Галинке. Пусть носит.
С прясел кричат что-то недоброжелательное отяжелевшие за лето вороны. Дорога течет под колеса, кажется нескончаемой.
А в тот день поездка получилась необычной. Да и сами мы казались себе не такими, какими были, а значительнее и взрослее.
Тарахтит телега. На пригорке я поднялся на ноги, оглянулся. Ух ты, сколько нас! Наши коробовские, дымовские, целых восемнадцать подвод! Молодцы дедушка и Митрий Арап! Вон сколько телег привели в дело. А мои плакаты выглядят ничего, весело краснеют над телегами. Напоминают праздничную демонстрацию.
Во всех придорожных деревнях от изб смотрели на нас из-под руки старухи, шевелили блеклыми губами, читая лозунги. Мальчишки, завидев необычные подводы, срывались с места и наперегонки неслись к полевым воротам, загодя открывали их. Не канючили, как обычно, гостинчика, а замирали по-солдатски, руки по швам, или махали нам. Не кто-нибудь едет — комсомольский обоз везет хлеб для фронта. Они это понимали. Вон рожицы какие радостные и смышленые.
На приемном пункте сторож, припадая на некрашеную деревянную ногу, прошел вдоль возов, потеснил обычных сдатчиков.
— Расступись, расступись. Организованный комсомольский обоз! — покрикивал он, ведя за узду Галинкину лошадь.
Не знаю, как других, а меня в жар бросило от всеобщего внимания, от нашей необыкновенности.
У амбара ловко вскочила на мою телегу товарищ Сокол.
— Митинг считаю открытым!
Она была в том же дождевике, с той же командирской сумкой в руке, но без шапки. Я с изумлением увидел, что у товарища Сокол совсем девчоночья толстая коса. Оказывается, она очень молодая.
Уполномоченная рубила рукой воздух и говорила о том, что каждое наше зернышко — это пуля по врагу. И чем больше будет таких обозов, тем больше пуль полетит в фашистов, тем ближе станет день победы. Победа зависит от каждого из нас.
Красиво и сильно говорила товарищ Сокол. Даже что-то волной поднималось в груди.
Я весь сжался, меня пот прошиб, когда на телегу поднялась Галинка. Она волновалась, теребила платок и молчала. Вдруг ничего сказать не сумеет или голос сорвется? Стыд! Я схватился за грядку телеги и замер, боясь взглянуть на нее.
Но недаром была Галинка решительной Араповой породы, справилась с собой и заговорила, причем хорошо и просто. Сказала она примерно так. Вот, мол, наши люди из деревень наших воюют, не щадя себя. Очень тяжело им. Пусть они чувствуют, что мы думаем о них, заботимся, любим их. И вот хлеб этот, убранный нашими руками, высушенный в русских печах, — знак этой любви.
Не знаю, сама ли все это она надумала сказать или мой дедушка посоветовал ей такую речь сделать, но хорошо это получилось. Женщины-возницы начали утирать глаза уголками платков. И мне уже казалось, что Галинка не могла иначе сказать. Я подумал, что это она и для Андрюхи говорила, особенно про любовь. А если для него, то определенно сама всю речь эту приготовила. Конечно, сама. И теперь напишет ему об этом на фронт.
Вовсе незнакомые люди говорили о Галинке с похвалой:
— Вон у вас какая отличная девчонка есть! Просто молодец!
А я это всегда знал. Всегда знал, что она такая отличная.
Запомнилась мне еще одна поездка с зерном на станцию. Но эта не была такой приятной.
Тянулись одна за другой шесть наших подвод. Ванюра прихватил с придорожного поля беремя гороху. Видно, и здесь горемыка-председатель вроде нашего Сана. Руки до всего не доходят. Я тоже притащил охапку гороха. Но он почти весь вытек на землю. Стручки пустые. Но нет, вот есть один, зеленый еще, с мягкими горошинами. Ехали и жевали горох, а мерину Цыгану — гороховая солома.
— Эй, иди-ка ко мне! У тя мерин смирный, расскажу кое-чего! — крикнул Ванюра.
Я слез, догнал передний воз, плюхнулся на мешки рядом с ним. Он лежит, сонно глядя из-под фуражки на однообразно вздрагивающую дугу. Губастое лицо с мягким носом вялое. Вдруг в рыжих глазах его выскочила из-за сонной поволоки азартная искра.
— Слышь, чего расскажу-то. — Но еще молчит. Наверное, придумывает.
Ванюра мастак врать. Прошлый раз он всю дорогу заливал, будто Феня сама говорила ему, что Сан ей не нравится, а нравится Ванюра.
— Я бы женился на ней, — рассудительно говорил Ванюра.
— Тебе ведь всего тринадцать, — сказал я.
— Это по документам тринадцать, — согласился Ванюра. — А на самом деле я на четыре года старше. Мне уж семнадцать, можно жениться.
Он, наверное, забыл о том, что мы с ним родились в один час, что вся деревня знает, как нас мыли в одной бане, на одной лавке. Но я не перебивал его выдумной рассказ. У Ванюры интерес ко всяким запретным для нашего возраста вещам. Он рассказывает о том, что Феню он приметил давно. Однажды она купалась в пруду. Он взял да утащил ее одежду и смотрел из березника, как она выскочила на берег.
Эту историю я знаю. Ванюра и тут приврал: Феня нагишом
