Русская печь - Владимир Арсентьевич Ситников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Паша, — вдруг спросила она, — а у Андрюши была только та знакомая девчонка, о которой ты мне рассказал тогда?
Галинка, видимо, вспомнила тот прерванный Колькой разговор, когда Степан задержал на поле тетку Дарью. Как я завидовал Андрюхе! Галинка все время думает о нем.
— Да и той, считай, не было. Он ведь только раз проводил ее, и точка! — сказал я успокаивающе.
Галинка засмеялась, а мне стало грустно. Только он. За ним она куда угодно пойдет. Галинка обо всем откровенничала со мной, как с какой-нибудь подругой или сестрой. Тут уж ясно, что нет у меня никакой надежды на ее любовь, если я даже вырасту и стану большой, вроде Андрюхи.
Тут я опять вспомнил, что надо идти тридцать километров. Всю ночь надо месить грязь, чтобы попасть утром на станцию, а меня уже сейчас шатает, вот-вот свалюсь в овес и усну прямо на сырой земле.
— Хочешь, я тебе «Семеновну» спою? — спросила Галинка и, не дожидаясь согласия, запела.
Галинка пела, и вроде усталость у меня стала проходить. Нет, не от частушек, просто я подумал, что Галинка тоже работала целый день в поле, а поет, словно она и не устала.
Древним бердышом прорезала в тучах прореху луна и осветила мокрую дорогу, лес, к которому мы подходили. Все было в пепельном неживом свечении. Галинка смолкла. Видно, она боялась леса.
— Пой, — сказал я.
— А вдруг кто услышит и прибежит?
— Пой! — повторил я. — И я буду петь.
И мы запели. Сначала голос у меня подрагивал, как у девяностолетней старухи, но потом ничего, окреп. Пели все, что помнила Галинка, что знал я. Когда я не знал слов, то орал припев. Главное — это не дать страху подавить себя. Тогда будет вовсе невмоготу. А сейчас хоть и боязно оглядываться — вдруг кто сзади следит, — но шагается бодрее. Луна опять скользнула за тучу. Хорошо, что кончился лес, и мы вышли к какой-то деревне. И не к какой-то. Это было село Липово. Восемь километров позади. Еще немного — и половина.
— Эй, кто такие? — послышался неприветливый мальчишеский голос.
— Коробовские, — сказал я.
Судя по голосам, под навесом у сарая толпилось много подростков. А больше кому? Мужчин в деревнях почти нет, женщины возятся по хозяйству. Такие мальчишечьи компании страшны. Чтобы выхвалиться друг перед другом, парни начнут вытворять всякую всячину. Мне они, конечно, ничего не сделают. Ну побьют, а Галинке могут наговорить разного, будут приставать. Я крепче взял Галинку за руку, ловчее перехватил посох. В крайнем случае ударю, и мы побежим.
— Эй, коробовские, не у вас ли шти лаптем хлебают? — крикнул один.
Началось! Видно, тот же подскочил к нам, разглядел, кто идет, заорал нескладуху:
А ты куда ее ведешь,
Такую молодую?
И под гогот закончил:
По ту сторону реки
Иди, не разговаривай.
— Мы брата идем провожать. Он на фронт утром уезжает! — крикнул я с накипающей обидой в голосе.
— Ишь ты, брата!.. — подхватил тот же зубоскал, что пел нескладуху.
Но его оборвал стариковский голос:
— Не надо, парни, люди торопятся. Идите, да только не бойтесь, лошадь у нас сегодня сдохла, лежит за деревней поперек дороги.
Мы пошли дальше, держась обочины, чтоб не споткнуться о дохлую лошадь.
Когда выбрели на широкую дорогу, мне опять нестерпимо захотелось спать. Я вдруг сунулся в какой-то куст и мгновенно задремал. Ах, как сладко спать!
— Паша, где ты? — обеспокоенно спрашивала Галинка, а мне не хотелось откликаться.
Спать, только спать. Но я встал и, шатаясь, опять побрел, пока не заметил что-то вроде стога.
— Спать хочу! — жалобно сказал я. — Всего часик, всего, — и, не дожидаясь Галинкиного согласия, выгреб из стога охапку сена, сунулся в душную, мягкую яму.
Не знаю, спала ли Галинка. Наверное, она сидела рядом и стерегла меня. А я постыдно спал. Я чувствовал эту вину даже во сне, поэтому, услышав голос Галинки, сразу же вскочил на ноги.
— Пойдем, Паша, пойдем. Вон уже слышно, как паровозы гудят. Вдруг это Андрюша едет.
Зато потом, в душном помещении вокзала, где нам удалось занять место на диване, я сидел, боясь шелохнуться, потому что Галинка спала, положив голову на мое плечо. Я стерег ее сон. Я вновь проникся такой нежностью к ней, что мог просидеть целые сутки, если она, конечно, все это время будет спать. Пусть, пусть спит, а я даже не пошевелю плечом, хотя оно затекло. Пусть сердито косятся на меня сварливые тетки, пусть умиляются моей терпеливостью те, что подобрее.
Я всегда помнил это сидение на вокзале, хотя ничего тут особенного не было: просто Галинке, уставшей от ночной ходьбы, не на что было положить свою голову.
Я сидел с ней на вокзальном диване совсем-совсем рядом. Мне казалось, что Галинка спит, а она при каждом хлопке двери открывала глаза. Заходили разные люди с поездов, были мимоезжие военные, а Андрюха все не появлялся, и мы не знали, когда он появится. Не спросишь ведь: воинский эшелон идет по своему расписанию, о котором нельзя справляться. Спросишь — могут за шпиона принять. Да и откуда точно идет Андрюхин поезд, мы не знали.
Время тянулось медленно-медленно. Я прочел все приказы и запрещения, висящие над кассовым окошком, рассказал Галинке «Маленького оборвыша» и «Педагогическую поэму», потом «Принца и нищего», а Андрюха все не приезжал. Мы, стыдясь, съели травяные лепешки, которые захватила Галинка из дому, потом ярушник, посланный Ефросиньей, а есть все хотелось. В торбочке были пироги, ватрушки и желтая бутылка топленого масла. Это Андрюхе. Это есть нельзя. Чтоб немного утолить голод, я наломал в лесочке за станцией кислящей рябины. Скулы сводило, а мы все равно ее ели.
И на второй день не было Андрюхи. Просмотреть мы его не могли, потому что по очереди выходили к каждому составу. Вместе выходить было нельзя: займут
