То «заика», то «золотуха» - AnaVi

секунду, умники и умницы, следующей «целью» — вполне можете стать, а там и применительно же «быть»: вы! Коралловая кожаная куртка, застёгнутая наполовину, открывает бледную кожу голой шеи… А раньше же — на ней висела серебряная иконка на такой же цепочке и серебряный же крестик на чёрной тонкой бечёвке. Раньше! Да. Ведь и с некоторого времени — мне запрещено носить их так же, как и посещать, заходить в сами церкви. Ха! Батюшка же просто сляжет с сердечным приступом — от моих откровений. И не только — он… Но и как говорится: за себя и… того парня! Ему и… им — явно не стоит знать всей моей жизни. Как и не стоит знать — моих же мыслей! Никто не должен видеть и читать меня, как открытую книгу… Книгу — в твёрдом чёрном переплёте… по демонологии! Не сегодня и… Никогда! Всего один день, один свободный день — и я будто окрылённая… без крыльев. Но ведь — легче. Так и есть… Мне — легче! Легче — без золотых и серебряных обязательств. Всё-таки и что ни говори, а на вкус и цвет… даже вера — разная! Мне легче — без них (тяжелее — с ними); но и легче — с грехами и пороками… на и за плечами. Как — и на и за спиной! Парадокс и ирония. И сарказм. Крамольные. Очень… Да и только! Что же — на и за плечами, как и спиной? Тяжёлый чёрный кожаный рюкзак с металлическими шипами, ударяющий всем собой и таким же весом — по пояснице: при каждом новом шаге. Обычная тяжесть… Если не считать — новых предметов! А они — поистине тяжёлые. «Объемные», я бы ещё сказала. Даже и не столько потому, что тяжело дались — при покупке, сколько и потому, что их было трудно — спрятать! Большой и высокий цилиндр, узкая и длинная бутылка с небольшим коробком и средний чёрный чехол, скрученный в валик… Всё это и не только — вызывает ещё больше и большие же, как количественно, так и качественно, вопросы, поскольку выпирает и видно прохожим. Но и я вновь — не слышу их. Не хочу! Пусть их «лучше» послушает — моя задница. Но и «жаль» же не «услышит» — из-за рюкзака. Упс… I did it again! Ну а я лишь предположу — о чём они: чего мне делать — нельзя! Ведь мои поступки могут сыграть колоссальную роль — в настоящем. Как и любые… Как и сейчас же всё, к примеру. Да и здесь… Так и в принципе! И они правы… Но и на этом же — всё!

Пройдя в золотые, с белыми, чёрными и серыми элементами соответственно, железные витиеватые ворота, с золотыми же вензелями и какими-то ещё небольшими силуэтами, вроде и фигурок всё тех же ангелов и демонов… где отдельно, а где и в складчину… и вроде как — чуть-чуть ещё и с людьми; «равновесие» же и «баланс», что вы… «снобизм» и «эгоизм», «лицемерие»; любовь — к обращённым; и ненависть же — к «не»; да, как удачно и… «равновесно», «сбалансировано», однако… я остановилась перед белокаменным вторым корпусом с золотыми рамами окон и белыми же бетонными колонами… и только, да, да как бы — правда… с золотой сеткой поверх и с золотыми же оборками-подпорками сверху и снизу — «моей любимой школы (колледжа) ангелов и демонов… и людей»! А ведь и поначалу ещё хотела пойти — в её первый корпус. Но он — куда больше и выше. Куда мощнее. А это значит — что и проблематичней: в осуществлении моего же плана-задачи! Второй же, напротив, как раз таки — лёгок в управлении и на подъём… Ввысь! Ага. Да… Чёрный юморок! И плюсом же ко всему и этому — я знаю его обустройство до-тош-но: до каждого уголка и грани, трещинки. Столько раз — в нём терялась… Сколько — и находилась! Ещё и за это — отомсти! Кхм.

Шпильки стучат по мраморным бежевым плиткам серых бетонных ступенек — и вот я уже у входа! Отворяю белые позолоченные деревянные двери — со скрипа и хлопка. Прохожу небольшой «тамбур-предбанник» — и пробиваю пропуск у металлического же турникета. На что уже и большой белый компьютер, стоящий тут же и слева, в белой же пластиковой кабинке охраны с непробиваемыми окнами, оповещает о том, что студентка прошла через него, и фиксирует время: секунда в секунду! Пока и я же боковым зрением отмечаю, как пожилой охранник-человек, мужчина, пятидесяти пяти лет, в чёрной форме и фуражке поверх белой же его короткой проседи, провожает меня удивлённым взглядом, но и лишь «мило» улыбаюсь — на тот же всё левый бок, с которого смотрю. Эх, знал бы ты, что эта «счастливая улыбка» — не отражается и не отразится в и на глазах. И не потому, что вовсе — не счастливая… В принципе! Но и мне же не привыкать — носить маски! Как и чёрные солнцезащитные очки, скрывающие мои тёмно-карие, почти чёрные глаза в обрамлении чёрных же длинных ресниц, подкрашенных тушью «в тон»; и так же прячущие чёрные широкие брови, подведённые таким же карандашом, вместе с небольшой частью высокого бледного лба под редкой чёлкой из выпрямленных тёмно-каштановых волос, длиной до лопаток. Пластик — давит на аккуратный вздёрнутый нос и пускает свою тень на выточенные острые скулы с серо-бежевым контурингом и на полные губы, подкрашенные такой же матовой помадой, захватывая в процессе и небольшой округлый подбородок… Хоть это было — и не нужно! Как и сами же стёкла — были не нужны. Они всё равно же — меня не вспомнят! Но и на случай, если вдруг вспомнят… Опять же! То — вздрогнут! Правда, уже и перед «другим амплуа». Старая женщина-человек, таких же почти уже и преклонных пятидесяти трёх лет, в цветной косынке на голове, скрывающей седые завитки её коротких до плеч волос, в тёмно-синем халате уборщицы и серых же истоптанных тапках и носках — тоже мне вслед что-то кричит, вроде — ещё и под собственный же стук, стуча своим же серым пластиковым ведром со светло-коричневой деревянной шваброй, но я не улавливаю смысла; как и её же саму — своим зрением. Только — в виде образов из воспоминаний; как и ритм, и шум. Но и судя по пыли, оставляемой платформами моих же туфель, она орёт на меня —