Та еще семейка - Алексей Макеев

— Ничего, вдруг местные ребята что-нибудь накопают. А вы идите..

Строгинские опера почтительно щелкнули каблуками начищенных ботинок и покинули генеральский кабинет.

Часть четвертая

Миновала неделя. Во второй половине дня в окнах еще не померк тусклый декабрьский свет.

На третьем этаже полицейского управления стояла деловитая тишина. Сидевшая в отдельном кабинете старший лейтенант Михайлова довольно длительное время работала на компьютере, делала документальные розыски и уточнения по некоторым текущим делам. Наконец аккуратно сложила бумаги в папку и заперла кабинет на ключ.

Придерживая папку у бедра, стройная и строгая в полицейской форме с новенькими погонами, Галя шла по коридору. Раздумывая о чем-то, относящемся к ее служебным трудностям. Приподнимала тонкие брови, будто наедине с собой безмолвно говорила нечто важное невидимому собеседнику.

Внезапно открылась дверь приемной полковника Ипатова. Из приемной появилась очень высокая дама в длинной шубе черного баргузинского соболя. Мигнул драгоценный перстень: огромный сапфир. Блестела на бархатном берете звездоподобная жемчужная брошь. Волосы из-под берета лаково сияли вороной скобой, не доставая плеч.

Сопровождал даму полковник полиции. Тот самый лощеный тип, которого Галя заметила как посетителя директрисы Салона аргентинских танцев. На всякий случай Галя доложила тогда о нем своему начальству.

Полковник придерживал под локоть даму в собольей шубе и говорил что-то шутливое, игриво заглядывая ей в глаза. Это была Марина Петровна Илляшевская.

Галя замедлила шаг, не желая встретить свою недавнюю работодательницу. Однако Марина Петровна оживленно к ней повернулась и радостно показала великолепные зубы. Галя надеялась молча миновать ее и полковника.

— Здравствуйте, товарищ старший лейтенант, — прозвучало густое контральто Илляшевской. — Какая приятная неожиданность!

— Вы знакомы? — удивленно спросил полковник.

— Да, мы не так давно встречались с этой очаровательной девушкой. Что же ты не здороваешься, Галочка? Как поживаешь?

Старший лейтенант Михайлова не отвечала.

— В чем дело? — вмешался полковник с Петровки. — Почему не отвечаете?

— Мне не хотелось бы поддерживать разговор с этой гражданкой вне служебной обстановки. Разрешите идти?

— Как хотите, — неприязненным тоном проговорил полковник.

— Ничего, я уже оправдана и свободна. — Прищурив мерцающие глаза, Илляшевская внимательно провожала взглядом торопливо уходившую девушку. — И все-таки я думаю, что мы еще встретимся вне служебной обстановки.

Старший лейтенант спустилась этажом ниже. Вошла в одну из комнат, где находился капитан Сидорин. При виде девушки, к которой был неравнодушен, его усталое лицо с тяжелым очертанием челюстей и раздраженным выражением потеплело. Сегодня подчеркнул новым пуловером разворот сильных плеч, контрастирующих с его сухопарой стройностью. Галя слышала, что в молодые годы Сидорин слыл хорошим боксером. Говорили, будто еще лет десять назад он выступал на динамовских соревнованиях и завоевывал призовые места.

— Ты что такая расстроенная, Галя? — Сидорин дружески прикоснулся жилистой кистью к ее тонкому предплечью.

— Столкнулась сейчас с одной… непотопляемой хищницей.

— С кем это?

— С Илляшевской. Шуба на ней из соболя, аж до пяток. На шапке жемчуга. Холеная, довольная, наглая. Видно, выкрутилась стопроцентно и снова продолжит свою творческую деятельность. Вышла из приемной Ипатова с «муровским» полковником. Тем самым.

— Ходят слухи, за Илляшевскую вступилась международная женская организация. Прискакал знаменитый адвокат, разорался. Ну, в общем, следователь городской прокуратуры не нашел доказательств участия Илляшевской в обороте наркотиков. А что относится к ее шоу… то есть по поводу голых плясуний и полуголого оркестра… ограничились морально-воспитательными разговорами. Мне ребята с Петровки говорили по телефону. Она там в ответ на упреки и всякие патриотические лозунги прямо-таки ржала.

— Знает про бессилие в этом вопросе полиции. — Михайлова печально возвела к потолку глаза, обведенные каймой темных ресниц. — Взять бы ее с поличным… Не ускользнула бы от суда.

— Конечно, тюрьма по ней плачет. А ничего не сделаешь! За руку не схвачен, не вор. Такие времена. Она небось не меньший авторитет в своей сфере, чем какой-нибудь Япончик в своей. Теперь будет осторожничать. Каждого из своего персонала вдоль и поперек проверит. — Сидорин достал пачку дешевых сигарет. — А делишки-то… Вот, например, задача алгебраическая: кто убрал главного Маринкиного охранника Екумовича? Ей-ей, чудеса в решете! «Глухарь» абсолютный. Ладно, Галочка, не переживай. Конечно, Екумович был твоим мужем, все-таки неприятно. Надо ему было влезть в охрану к самой Илляшевской…

— Дайте мне тоже покурить, Валерий Фомич, — внезапно попросила Галя, побледнев и нервно облизнув губы, будто они у нее высохли.

— Я как узнал, что ты можешь сгореть, прямо извелся. Если что-нибудь, я эту «Лилию» взорвал бы к черту со всеми обитателями, клянусь!

— Почему, Валерий Фомич, вы так разволновались из-за меня? — спросила Галя, преодолевая дурноту, и сделала для капитана опасное движение бледно-голубыми глазами. Отчего капитан и вовсе растаял.

— Ты наша молодая сотрудница, внедренная в уголовную трясину, — начал Сидорин будто в оправдание своего энтузиазма. — Такая славная, умная, красивая девочка… И чтобы эти гады с тобой что-то сделали… Да я примчался бы с краю света, я жизни своей не пожалел бы…

— Зачем вы так говорите, Валерий Фомич? — вздохнула Галя Михайлова, поверив жарким заверениям немолодого капитана, бесстрашного подвижника оперативной работы.

— Ну, понимаешь, Галя… — Сидорин покашлял, выкинул почему-то в форточку сигарету и нахмурился до крайней степени полицейской угрюмости. Открывать лирические тайны души было нелегко даже такому заслуженному борцу с преступностью. Сидорин смотрел на нежное личико старшего лейтенанта почти отечески заботливо и добросердечно. — Эх, стар я для тебя… Да еще озверел от такой работы… Но уж очень ты мне нравишься, милая Галочка… Хотя и неприлично в мои годы, однако влюблен я в тебя жестоко, вот так-то… А теперь вопрос: что ты ответишь на мое признание?

У Гали задрожали ресницы. По-деревенски всплеснув руками, как делала это ее бабушка Глафира Ефремовна, она отстранилась от слишком приблизившегося Сидорина, по ее бледноватому личику скользнуло не то изумление, не то жалость. Не исключалось и естественное женское торжество.

— Дайте мне время, Валерий Фомич, — серьезно сказала Галя, вздыхая. — Я буду советоваться с мамой. Посоветуюсь и тогда скажу вам.

— А надежду позволяется мне иметь?

— Вполне, товарищ капитан.

— Запиши номер моего мобильника. Если тебе вдруг захочется ответить на мой вопрос, сразу звони. В любое время дня и ночи.

Михайлова записала номер телефона.

Повеселевший Сидорин помедлил, замышляя нечто для себя сверхъестественное. Наконец наклонился и поцеловал дрогнувшую ручку старшего лейтенанта.

— Не надо, Валерий Фомич. И вообще… мы на службе, я в форме.

— Как не надо! Да если тебя переодеть в бальное платье, то все мужики… то есть джентльмены… обязаны будут поцеловать тебе руку, как в опере «Евгений Онегин» или… в кинофильме «Анна Каренина». — Несомненно, Сидорин решил показать, что, помимо известных достоинств старшего оперуполномоченного, он человек культурный, а не персонаж серого детектива. — Мне Маслаченко сболтнул вчера: есть решение не позже Нового года присвоить капитану Сидорину звание майора, — добавил он, тонко намекая на свою процветающую будущность.

— Поздравляю, Валерий Фомич… — Галя Михайлова улыбалась, соображая в то же время, что, по мнению Сидорина, его новое звание может иметь к ней самое непосредственное отношение.

Зимнее, промозглое утро приплелось в Москву и немедленно распространилось по ее Северо-Западному округу. Низкие облака бронзовели на востоке, просвечивая, как старинная лепнина, сквозь редеющий сумрак. Окна светились желтыми рядами, поэтому обстановка в городе существенно не отличалась от позднего вечера.

Подъезд дома, где некогда проживали супруги Слепаковы, словно бы наблюдал исход своих обитателей, но тем не менее не был облагодетельствован присутствием на посту консьержки Антонины Игнатьевны Кульковой. Она явилась только часам к одиннадцати. Лицо ее, как всегда, выглядело желтоватым, оплывшим и неприязненным. А улыбка, полубеззубая, предназначалась только некоторым «стоящим» жильцам и была фальшива.

Распределение на выходе жилого контингента происходило следующим образом: после отбытия работающих и обучающихся граждан обоего пола двинулись молодые мамочки с колясками, а также старики и старушки, для регулярного выгула внуков и собак.