Леди Ру - Владимир Станиславович Елистратов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Да, знойная девушка. Девушка – стервамп. И из нее мне нужно было сделать подружку. Товарочку…
Начались странные и какие-то нехорошие дни. Каждый день я видела Илону по нескольку раз, и каждый раз – никаких шансов хоть на какое-то сближение.
Уже на следующий день она обедала в ресторане. Через два столика от моего. Она была одна (Анри уехал утром; они нежно целовались на прощание), совершенно спокойная, при полном боевом окрасе и очень хороша собой. От той Илоны осталась только собачье поджимание верхней губы во время затяжек. Она много курила.
Потом я видела ее во время ужина. Мы сидели за соседними столиками. Илона заказала устриц и белое вино. Она говорила по-русски по мобильнику:
– Привет… Нет… Я сказала: нет… Это его проблемы… Я сказала: это его проблемы… Нет… Да… Пока.
Голос странный: в целом приятный и женственно-низкий, но одновременно с какими-то словно бы высокими поскрипываниями. Кажется, что в любой момент он готов сорваться в пронзительно-истерическую тональность.
Я набралась смелости и сказала:
– Извините, вы не передадите меню.
Илона то ли недовольно, то ли с недоумением посмотрела на меня.
Я оправдалась:
– Вы говорили по-русски… Извините…
Она молча передала мне меню со своего столика и тут же явно забыла о моем существовании.
Все. Продолжения не следует.
Мы пересекались в ресторане еще несколько раз. Я встречала ее у моря. Один раз, опять же – набравшись смелости – улыбнулась и поздоровалась: «Добрый день». Она едва заметно кивнула, не улыбаясь, и прошла мимо.
Еще один раз я увидела ее сквозь витрину маленького бутика. Илона выбирала сумочку. Она посмотрела сквозь меня. Улыбаться в ответ было бессмысленно. Здороваться через стекло – тем более.
Прошло три дня. Я была в отчаянии. Тимуру, конечно, звонить не решалась, позвонила Алле.
– Ал, что мне делать?!
– Классику читать.
– То есть?..
– Достоевский далеко?
Я взяла «Преступление и наказание» с тумбочки.
– Здесь.
– Так. Сейчас по-нашему шесть вечера, значит, по-вашему четыре. Ровно в шесть откроешь наугад и прочитаешь полстраницы. Ясно?
– А зачем?
– Я спрашиваю – ясно?
– Ну, ясно.
– Не «ну», а прочитаешь и пойдешь гулять.
– Опять ведьмовство?
– Опять. Делай, что тебе говорят. Ровно через два часа. Ни раньше ни позже. Все, целую.
Я легла и долго лежала, не двигаясь. Потом задремала. В прозрачной полудреме я увидела, как иду по берегу моря. Впереди меня, шагах в десяти, идет Илона. Идет странно медленно, не оглядываясь, почему-то прихрамывая на левую ногу. Мне как-то не по себе. Зачем я иду за ней? Она в куртке с откинутым капюшоном. Мы идем очень долго, проходим мимо ржавого пирса. Усиливается ветер, он треплет илонины волосы. Она накидывает на голову капюшон. Илона по-прежнему не оглядывается. Мне становится страшно. Но я иду. Отчетливо шуршит галька, на ней как-то угрожающе-вопросительно шипит морская пена. Ногам холодно, кажется, они промокли. Я смотрю себе на ноги. Оказывается, я иду босиком. Странно. Может, я потеряла кроссовки? Ведь я точно помню, что пошла гулять в кроссовках. Я оглядываюсь назад и вздрагиваю. Сзади, метрах в десяти от меня стоит Анри. Он, улыбаясь, держит пистолет и целится себе в висок. Я пытаюсь крикнуть «Не надо!» – но не могу. Раздается щелчок, Анри говорит:
– Спасибо, Дуся.
Он садится на корточки, аккуратно кладет пистолет на гальку, достает платок и трет себе висок.
– А где же кровь? – с удивлением спрашивает Анри. Он поднимает глаза на меня, смотрит куда-то мне за спину. Глаза его наполняются ужасом:
– Вон кровь, – говорит он.
Я оглядываюсь и вижу спину Илоны. Она начинает медленно поворачиваться в мою сторону. Я не хочу, чтобы она повернулась. Там будет что-то нехорошее, что-то ужасное. Мне страшно, но интересно. Я сама шепчу себе: «О, как убийственно мы любим…» Откуда эта цитата? Господи, забыла. Я поворачиваюсь к Анри и спрашиваю:
– Анри, ты не помнишь, откуда эта цитата?
Но Анри там уже нет. Я поворачиваюсь обратно и вскрикиваю от ужаса: из капюшона, вместо Илоны, на меня смотрит Храп. Он криво улыбается и говорит:
– Из Тютчева. Уже шесть. Тебе пора.
Я проснулась. Вся в поту, ноги замерзли. Да что ж это такое?.. Посмотрела на часы: без трех минут шесть. Я быстро умылась. Ровно в шесть открыла Достоевского. Наугад, как велела Алла.
Это была сцена с раздавленным лошадьми Мармеладовым. Я прочитала:
«Посреди улицы стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих серых лошадей; седоков не было, и сам кучер, слезши с козел, стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские. У одного из них был в руках зажженный фонарик, которым он освещал что-то на мостовой, у самых колес. Все говорили, кричали, ахали; кучер казался в недоумении и изредка повторял:
– Экой грех! Господи, грех-то какой!»
Я спустилась вниз. Выпила двойное эспрессо. Вышла на улицу.
Было тепло, и начало темнеть. Я не чувствовала ничего, кроме внутренней пустоты. Казалось, она, эта пустота, тихо зудела, как подстанция. Я долго шла по набережной, потом завернула в городок и шла, уже не думая, куда иду.
Совсем стемнело. Я уже вышла из города и брела по извилистому серпантину, ведущему в гору. Пару раз я уже гуляла здесь.
Яичная луна то заныривала в зеленоватые облака, то выныривала из них, освещая аспидные каракули олив. Редкие фонари в тусклых нимбах напоминали гигантские мутирующие одуванчики.
Заморосил дождь. Пора идти назад. Дождь усилился, и все вокруг громко зашуршало. У очередного изгиба серпантина под фонарем я остановилась, развернулась и стала вглядываться в часы. Кажется, начало десятого. Слева я неожиданно услышала что-то вроде нарастающего сиплого шипения. Потом что-то хрипло взвизгнуло, и я почувствовала сильный удар в левый бок, в бедро.
