Барсуки - Леонид Леонов

– Экая ты, Фетинья, душевредная. Язык-то у тебя без совести!

– А ты на мене, кобель, не щетинься! Гусак леший, неблагодарный!..

В Пете моментально взыграл хмелевой его задор, и если бы не перехватил во-время злого короткого взгляда Фетиньина мужа, мужика, похожего на железный шкворень, вымазанный дегтем, может быть и стукнул бы Петя в загривок сварливую бабу за обиду.

В нескладное время подошли исполкомщики к Рахлеевскому двору. Хозяева сидели за обедом. Близился полдень. Докашивать на Среднее поле спешил Семен. Он, обжигаясь, глотал пустенькие щи, сидя спиной к раскрытому окну и обсушиваясь от пота. Когда обнажалось днище второй плошки, сказала Анисья изменившимся голосом:

– К нам идут.

– Со звездой путешествуют! – кротко захохотал Савелий, намекая на значок, прицепленный к Грохотовской груди.

Семен выглянул в окно. Разверстщики всходили на крыльцо, и уже подъезжала к дому, скрипя в несмазанной оси, исполкомская обширканная телега. Один из красноармейцев имел за поясом топор. Семен встал из-за стола и отошел в угол, под полати.

Первым вошел Грохотов.

– Упарился, – вздохом надул он щеки, обросшие пухом, и грузно сел на лавку. – Ей-ей, ровно с самовара текет. Даже сапоги взопрели, хоть выжимай!

Усевшись, он оглядел всех, наклонился пощупать носок сапога, расстегнул черную тужурку, застегнутую наглухо, и засмеялся, поглядывая на молчащих хозяев.

– А мы к вам в гости пришли, – с добродушной хитротцой произнес он Анисье, которая дрожащей рукой переставляла с места на место крынки молока.

– Другого-те времени нельзя было выбрать?.. – тихо спросил Семен. Поесть не дадите, ходите...

– Нельзя, товарищ, – строго пояснил Грохотов, но строгость не шла к простецкому его лицу. – Вас-то много, а я один всего! – и он показал Семену свой мизинец, остальные пальцы он прижал к ладони, будто их и не было.

– Это действительно, немного вас! – вслух подумал Семен и нарочно-грубо кашлянул.

– Немного, немного, товарищ, – согласился Грохотов. – А нет ли, тетка, попить чего? – он подмигнул настороженной Анисье. – Кваску там с мятой, наварили небось... к Петрову-то дню!

– Было бы что варить-те! – проворчала Анисья, не сводя глаз с крынки молока. – Хлеб-те до последней колосины весь изъели... Прожились совсем!

– Чего и не было, все прожили! – загрохотал Петя и переглянулся с Лызловым, стоявшим у порога. – Ну, что ж, пойдем, поищем, – и встал.

Он постучал о печку согнутым пальцем, притворившись, будто прислушивается:

– Тут нет ли... Ты как полагаешь, Матвей Максимыч?

– Ищите, где хотите, больше нету... – сказала Анисья и сухо поджала губы. – Снесла вам четыре пуда. Нету больше...

– Нету?.. – в притворной задумчивости повторил Грохотов. – Ну, молись, бабка, Федору Студиту... – и, быстро перейдя сени, Грохотов вошел в горену.

Тут было заметно прохладней, не было мух, пахло скиснувшим молоком и лежалым мужиковским скарбом. Молоко стояло в каморке направо.

– Послушь, братишка, – остановил Грохотова Семен. – Говорит мать нету. Почему не веришь?

Петя не ответил, постоял с полминуты, принюхиваясь, и вдруг указал красноармейцам на пол горены, простеленный домотканной пестрой дерюжкой.

– Вскрывай пол! – сердито приказал он, но обернулся взглянуть на Анисью.

– Зубов-то не скаль, – со злом за мать сказал Семен. – Ты ломай, раз тебе приказано ломать. А зубов не показывай!..

– Не вяжись... – добродушно огрызнулся Грохотов, следя за работой красноармейцев. – Все равно, братишка, сейчас драться не стану. Жарко... вот потом, по холодку!..

А те уж делали свое дело быстро и ловко, без особых повреждений; чувствовался навык в их точных и уверенных движеньях. Отняв топором боковой плинтус, шедший во всю длину горены, один легко, как спичку, приподнял топором половицу. Другой попридержал ее и с колен заглянул вовнутрь, почти касаясь щекой чисто выметенного пола.

– ...есть! – сказал он без всякого оживления, даже со скукой.

Подошел заглянуть и Матвей Лызлов. Заглянув, покачал головой и отошел назад.

– Много?.. – лениво спросил Грохотов.

– Да найдется, – отвечал за Лызлова другой красноармеец, рыжеватенький, работая уже над третьей половицей. – Соломой тут укрыто, не видать.

– А клейно работают, – восхитился Савелий их работе. – Я как закладывал так трое суток заколачивал, пра-а...

Некоторое время только и слышно было поскрипыванье дерева, потом пыхтенье рыжеватенького, выворачивавшего мешки из подполья. Шесть мешков были уже вынесены самим Лызловым и погружены на подводу. На спину ему накладывал рыжеватенький. Когда же рыжеватенький спрятался в подполье, Лызлов просто попросил Семена поднять мешок, и Семен не отказался.

– Скоро, что ли? – появился Васятка в дверях. – Лошадь не стоит.

– Два еще! – прокряхтел голос рыжеватенького из глубины подполья. Запиханы далеко.

– Ты подвяжи лошадь-те к палисадничку, – посоветовал Лызлов сыну, выглядывая в окно и вытирая полой рубахи обильный пот.

И в самом деле, лошадь вся была облеплена паутами и слепнями. Она напрасно дергала кожей и била хвостом. Улица заволакивалась полуденным зноем. Каждый камень горел исступленным теплом, насыщая жаром и без того накаленный воздух. Чьи-то колеса прозвучали сверху, и тотчас же, подымая ленивую, затяжелевшую пыль, хромая в колеях, прокатились вниз Брыкинские колесны, управляемые им самим.

– Эй, Егор Брыкин, Егор Брыкин!.. – закричал ему Лызлов, наполовину высунувшись из окна. – Ты куда катишь?..

– В лес поехал, – остановился тот, сильно придерживая неспокойную по жаре свою кобылку. – Вот по твому мандату сучки еду собирать!..

– Ты б не ездил, – крикнул Лызлов. – Мы сейчас к тебе придем, только вот у Савелья управимся.

– Там бабы у меня остались! – отвечал Брыкин и, подхлестнув кобылку, быстро покатился вниз.

– А ну и ладно, с бабами так с бабами! – вслух согласился Лызлов и, взвалив на спину последний мешок, легко потащил его из горены.

– Ну нет, уж ты уволь, Матвей Максимыч, – сказал Грохотов ему вдогон, отдуваясь и расправляя плечи. – После полудня уж отправимся... А теперь соснуть бы часок-другой... жару переспать!

Все двинулись медленно вслед за Лызловым, вон из горены, на крыльцо.

– Эй, товарищ, – остановил Грохотова Семен голосом придушенным и срывающимся, – а дыру-то кто будет заделывать? – Он показывал рукой на развороченный пол.

– Сам и заделаешь, – нехотя откликнулся Грохотов, сбегая с крыльца.

Семен догнал его уже на улице и сильно выкинул руку на Грохотовское плечо. Откуда-то уже набралось народу, все глядели, видя по решимости Семенова лица, что дело впустую не кончится.

– Я тебе велю дыру заделать, – тихо сказал Семен, дыша утрудненней. Губы его утончились и стали какого-то горохового цвета.

– Сенюшка... отступи, отступи! – вертелась около него мать, со страхом поглядывая на устроенный в Сигнибедовском амбаре ссыпной пункт, о чем гласила и надпись, сделанная дегтем по стене. Оттуда направлялся к месту спора сам продкомиссар в сопровожденьи Лызлова. – Брось, Сенюшка, не к спеху дырка... вечером придешь – заколотишь!

– Пусти... – разомлевшим от жары голосом, сказал Петя Грохотов, силясь стряхнуть с плеча Семенову ладонь. Но та крепко держалась за влажную мякоть Грохотовской кожаной куртки. – Пусти, я тебе губы-зубы наизнанку выверну! – вяло посулил Грохотов и, пременив лень на досаду, отпихнул Семена в грудь.

– В чем у вас тут дело?.. – подошел в эту минуту продкомиссар, заглядывая Семену в лицо. – Бросьте, товарищи, ссориться... не время теперь!

Семен глядел в продкомиссарово лицо как-то особенно пристально. Лицо продкомиссара было уже видано когда-то Семеном, но теперь оно походило на остававшееся в памяти, как отраженье в неспокойной воде на глядящегося в воду.

– Да ничего, – сказал Семен, приподымая одну только правую бровь. Гусачки свое место забыли... Не пройдет ему даром эта дырка.

– Камешком кинешь? – поддразнил Петя Грохотов, разглаживая смятое плечо. – Конечно, обидно, что плохо спрятано было... враз и нашли!

Народ все собирался, но Семен уже ушел.

Дома он взял косу, подвесил к поясу кошолку и отправился на луг. Косил он в тот день с небывалой яростью, – на тройке проехать было в его прокосе. Уже не разнеживало, а жгло солнцем стриженую его голову, мутился разум. Был страшен Семен на этой последней своей косьбе...

IX. Непонятное поведение Егора Брыкина.

И уже подавала прохладку в село Курья-речка, – кудри истомно разметав, меркло солнце на западе, за лесом, – и уже отпел все свои вечерние кукареку горластый Фетиньин петух, – тогда возвращался Брыкин из лесу.

Видимо устав немало на лесной рубке, шел он возле своего возка, еле переставляя ноги. В колеснах лежали свеже-срубленные деревья. Необрубленные макушки жердей мели дорогу и оставляли за колеснами полосу следа.

На въезде в гору, когда поровнялся с Пуфлиным домом, увидел Егор шумливую ораву деревенского ребятья. Выстроясь в рядок под заколоченными Пуфлиными окошками, дразнили ребята Пуфлу, выпевая согласным хором: