О массовых празднествах, эстраде, цирке - Анатолий Васильевич Луначарский

сатира достигает там, где новый формирующийся класс или общественная группа, создавшая идеологию, значительно превышающую господствующую идеологию господствующего класса, еще не развилась до такой степени, чтобы победить врага материально. Отсюда одновременно ее гигантская победоносность, ее презрение к сопернику и ее скрытый страх перед ним, отсюда ее ядовитость, отсюда огромная энергия ненависти, отсюда – очень часто – скорбь, которая обрамляет черной каймой блещущие весельем образы сатиры. В этом – противоречие сатиры, в этом – ее диалектика.

1930 г.

Что такое юмор

У нас представителями юмора являются Гоголь и Чехов в значительной части их произведений.

Под юмором разумеется такой подход к жизни, при котором читатель смеется, но смеется ласково, добродушно.

Смеяться ведь можно по – разному. Вообще говоря, смех всегда означает собою победу человека над тем фактом, над которым он смеется. Например, когда мы смеемся над каким-нибудь каламбуром, это потому, что в первую минуту мы не поняли, в чем тут путаница, а потом легко разрешаем эту задачу, и это вызывает смех. Физиологически смех есть разряжение напряженности состояния запутавшегося в чем-нибудь человека, кончившего тем, что все стало ясно. Каждый анекдот построен на неожиданности, человек ожидает одно, а оказывается другое. Все смешное происходит по одному типу. Когда пугают маленького ребенка, надевая на себя маску, а потом эту маску снимают, то, как бы страшна ни была эта маска, ребенок смеется, когда узнает за нею отца или старшего брата, потому что у него разрешается внутреннее противоречие.

Когда над чем-нибудь смеются, это значит видят что-то ненормальное, что-нибудь не так, как должно было бы быть. Но ведь это можно констатировать и с негодованием? Можно констатировать с революционным отрицанием? Можно! Но если вы не смеетесь, а негодуете, это значит, что то, против чего вы негодуете, признаете важным, трагичным, вы еще не можете посмеиваться над этим. Если же вы смеетесь при этом, это значит, что оно не так-то для вас страшно, у вас находится возможность смотреть как бы сверху вниз и находить это явление «не столь страшным, сколько смешным».

Тут есть все градации. Если человек держится на середине между ужасом перед данным явлением и признанием внутреннего своего превосходства над ним, то получается смех, который перебивается слезою, ядовитый, язвительный смех, смех сквозь слезы. Потом, еще дальше, получается иронический смех, высмеивающий. Но ирония не есть еще почти полная победа, ирония – это состояние, когда в вас дрожит раздражение при уверенности в победе. Вы высмеиваете вашего противника, он выдвигает какие-нибудь аргументы, а вы отвечаете, что эти аргументы смешны, но говорите это не смеясь, а очень раздраженным тоном. У вас не хватает внутренней энергии, чтобы смеяться, но вам хотелось бы показать, что тут уже не на что сердиться, тут надо смеяться.

Один из величайших иронистов мировой истории, с которым можно рядом поставить только английского писателя Свифта, был Щедрин. Его смех волнующий, его смех мучительный. Он никогда вас не успокаивает. Вы чувствуете, что он смеется над чем-то страшным; еще немного – и он гневно раздражится.

Дальше идет более или менее веселый смех, раскатистый смех, издевка, то, что можно назвать комическим смехом в собственном смысле. Например, Гоголь таким смехом пользуется в «Ревизоре». Если бы Гоголь представил здесь вместо маленького городка всю Россию, если бы вместо городничего изобразил Николая I, такой веселый смех был бы невозможен. Вообще открыто смеяться тогда было невозможно, и «Ревизора» даже чуть не запретили. Но он выбрал своей мишенью нечто довольно жалкое. Он взял кусок действительности, маленький, но характерный, и высмеял его. Он говорит: какие рожи, действительно свиные рыла! Что же с ними считаться. Это просто смешно. И когда городничий говорит: «Над кем смеетесь? над собою смеетесь», – это Гоголь поворачивается к партеру и говорит: «А вы разве не такой же обыватель, не такой же чинуша в российском захолустье!» Такая вещь производит оздоровляющий шок, потому что, высмеивая такие вещи вне себя, вы начинаете подозрительно относиться и к себе самому. Мало того. Когда смех над городничим применялся ко всероссийскому масштабу, тогда легко было сделать вывод, что и вся Россия такова. Все эти чудаки – это же уроды, это дураки. И в конце концов неужели они непобедимы? Когда развеется этот страшный туман? В сущности, везде ведь те же самые Тяпкины – Ляпкины, городничие и т. д.

И, наконец, еще более мягкий смех – это смех юмористический. Я приведу пример. Вы читаете фразу:

«Он замахнулся кулаком на мать».

Это безобразие, это вас шокирует.

«Но ему было только два года».

Тогда вы сразу понимаете, что это только смешно. Вы понимаете, почему мать над замахнувшимся на нее сыном смеется мягкой улыбкой. Потому что это только смешно. Он ничего еще не может злого сделать. Напротив, ей приятно, что у него проявилась какая-то энергия, что его пухленькие ручки что-то изображают. Здесь самое отрицательное представляется в таком безвредном виде, что не возбуждает в вас решительно никакого протеста. При этом настоящий юмор получается там, где известная тень отрицательного отношения все-таки остается. Уже не юмор, а улыбка, иногда счастливая улыбка, будет там, где не будет этой печальной стороны, этой маленькой темной тени.

Не понимали Щедрина и считали, что он просто зубоскалил. Писарев назвал свою статью о нем «Цветы невинного юмора». Вот этот «невинный юмор» – это есть такой смех, который никакого значения не имеет, и, конечно, к Щедрину это совершенно неприменимо, потому что Щедрин был не юмористом, а сатириком.

Есть еще юмор висельника, юмор человека, которого ведут на виселицу; ему на деле не весело, но он отвлекается от этого разными солеными словечками: мне все трын – трава. Этим он успокаивает и приводит себя в равновесие. Между так называемым Galgenhumor, юмором висельника, и «цветами невинного юмора» лежит настоящий юмор, юмор человека уравновешенного, юмор человека, увлажненного чем-то вроде не упавшей из глаз слезы; он бывает в том случае, когда писатель знает, что «скучно жить на этом свете, господа», как Гоголь говорит; когда он знает, что жизнь – тяжелая вещь, и хочет сам отдохнуть от этой жизни и других заставить отдохнуть, и поэтому так ее изображает, что вы говорите: какие милые люди, но как они жалки, как много в них смешного, как похожи все их страдания на какое – то ребячество…

Палитра смеха*

<…> По моему мнению, огульное утверждение, что юмор несвойствен пролетариату,