Собрание сочинений в 3 томах. Том 3 - Валентин Овечкин

Не уверен, что мое письмо застанет в редакции Евгения Николаевича, поэтому пишу Вам — по поводу рассказа Ф. Искандера «Лошадь дяди Кязыма».

Я решительно возражаю против напечатания этого произведения в нашем журнале. Уверен, что, если этот лошадино-пацифистский рассказ выйдет у нас, и он и мы будем жестоко разруганы. И — вполне заслуженно. Рассказа — с гулькин нос, 8 страничек, а ругательных рецензий получим 8 печатных листов.

О чем рассказ? Давайте разберемся. У абхазца, хорошего наездника дяди Кязыма, была отличная лошадь Кукла, бравшая призы на скачках. Но вот началась война. Куклу мобилизовали. Эти русские, паршивые наездники, не умеющие обращаться с такими гордыми, нежными, дикими созданиями, как Кукла, разбили ей спину седлом, надорвали, испортили лошадь и выгнали. И она, потерявшая былую свою лошадиную гордость, искалеченная, больная, понурая, прибрела домой. И продали ее за 15 пудов кукурузы. И дядя Кязым сильно горевал. Вот так эта проклятая война и эти дураки русские, ничего не смыслящие в хороших скакунах, изуродовали лошадь.

Вот и все. Я не утрирую. Пересказывая содержание рассказа, ничего больше нельзя добавить. Да, вот так автор и понимает войну: хороших лошадей калечили. Только и всего. Да как же можно печатать такую чепуху?

Я трижды перечитал рассказ и не нашел ни в тексте, ни в подтексте (если он есть) ни единой, ни малейшей нацепки к тому, чтобы можно было оправдать печатание рассказа. Давайте не будем воевать — во имя сохранения хороших лошадей, — вот идейное и художественное зерно рассказа, и ничего больше, даже под микроскопом, в нем найти невозможно. Может, для какого-нибудь «Общества охраны животных» рассказ и подошел бы, но в «Новом мире» его печатать нельзя. Во всю силу своего единственного голоса, я — против напечатания.

С приветом.

8/VI 1965

Е. Я. Дорошу

…Из верстки, присланной мне за последнее время, прочитал Залыгина, Л. Иванова, М. Рощина, Е. Герасимова.

Второй кусок романа Залыгина[7] мне больше понравился, чем первый. И язык здесь выровнялся, лучше стал (хотя есть еще срывы в стилизацию), и наметилось развитие сильных характеров, ведущее к сильным столкновениям…. И характеры — не простые, сложные, интересные, не сразу раскрываются. В общем, хотя и с большим запозданием, появился сюжет, началось действие, которого не было в первом куске…

Очерк Л. Иванова — нужный, полезный. Но читается скучновато. Написан он с сухостью, я бы сказал, нарочитой. Иванов совершенно не старается разнообразить свои приемы, последние его очерки — очень уж «на одну колодку» сшиты. Совсем не думает о читателе, о завоевании более широкого круга читателей. Это, правда, отчасти хорошо, что он не терпит никаких беллетристических украшательств, но и нельзя все же рассчитывать только на очень заинтересованных в твоей теме читателей, не думая о привлечении и не очень заинтересованных, таких, что после прочтения твоих очерков могли бы стать заинтересованными…

«С утра до ночи» М. Рощина — хорошая вещь. Но это не повесть. Это рассказ, полнометражный и, я бы сказал, полноценный. Для повести здесь нет конца или хотя бы каких-то подводящих к концу сюжетных ходов. А в рассказе — именно хорош вот такой «незаконченный конец». Все в будущем. Читатель сам додумает, перебрав разные возможные варианты дальнейшего развития событий…

«Путешествие в Спас на Песках» Герасимова не очень мне понравилось. Печатать, конечно, можно, я не голосую против напечатания, но ожидал я все же от этого автора большего. Какое-то несостоявшееся путешествие. Записки о том, как съездил в те края, где бывал 30 с лишним лет назад, и ничего интересного там не нашел. Не только не нашел тех людей, которых помнил по тридцатым годам (что вполне естественно), но вообще не нашел ничего интересного, о чем можно было бы рассказать… Из-за отсутствия горячего и пристального интереса у автора к сегодняшней жизни Спаса очерк и вышел каким-то бледным, малосодержательным…

Ваши «Размышления в Загорске» — на тему очень важную, об этом надо писать и писать. Автор — большой эрудит в этих вопросах (не меньший, чем в сельском хозяйстве), да, собственно, все это и с «сельским хозяйством» связано, поскольку прямо относится и к жизни людей, в том числе и деревенских. Все это — стены одного большого здания…

20/V 1967

Записные книжки

Дневники

Наброски

Из записных книжек и дневников[8]

Смертное поле, вспаханное снарядами, забороненное пулями. Бурьяны. Пустота. Даже зверь ушел из этих бурьянов. Гуси пролетают над степью, и те летят высоко, высоко, распуганные зенитками и железными черными орлами.

В двухлетнем бурьяне — развалины домов, руины, каменные и саманные стены без крыш. Остатки сожженного немцами еще осенью 1941 года села.

Как мы шли к нему ночью!..

Ночь весенняя, но холодная, резкий ветер. Обрадовались — село, обогреемся! Но подошли ближе — одна хата сожженная, другая — развалины, третья — без крыши, дымоход с трубою торчит над развалинами — все село прошли, хат 200 — все пусто, мертво.

Кто-то сказал:

— Мертвое село.

Да, мертвое село. Есть Мертвое море, есть мертвые пустыни, это — мертвое село.

Я бы никогда не стал восстанавливать это село. Так бы и оставил эти руины на 1000 лет. Водил бы сюда людей и показывал — здесь в 1941 году побывали немцы…

Агитатор в гражданских условиях и агитатор в военных условиях. Жалуется:

— Больно жалко, как работа рушится. В гражданке — воспитываю человека, формирую его, делаю человека, и живет он, и работает. Через 2–3 года приезжаю, любуюсь, что с человеком делается, как он работает.

А тут — воспитываешь, делаешь людей, а они долго не живут.

На КП у радистов вдруг — хорошая, ясная, чистая музыка на рассвете — все вздохнули. Растрогались. Потом закричали на радиста:

— К черту! Не надо! Переведи.

Как-то оно было не к месту и не вовремя.

У себя в Германии немцы ходят на цыпочках, не бросят на пол спички, не посмеют помять травинку в сквере. У нас они вытоптали целые области, загадили города, устроили в музеях уборные, превратили школы и конюшни. И это делают не только землепашцы из Мидуха, одевшие солдатские шинели. Это делают приват-доценты, журналисты, доктора философии и министры, взращенные Гитлером.

Есть люди, честные лишь потому, что существует закон, карающий за нечестность. Этот же честен по природе своей.

Первые — материал для фашизма.

Книга о (Саулите)[9] — книга о возвышенном, об «идеалистах»-практиках, о таких идеалистах, которых, дай бог, побольше бы иметь. Форма — свободная, какая и голову взбредет, книга о том, что пытались отнять у нас немцы. Здесь и Гребенюк. И моя коммуна. Я там буду, обязательно узнаю, что там было при немцах и после них. Или сейчас, с войсками, если путь наш ляжет туда, или после войны.

Большевики — практические, очень земные люди. Их мужественное, «практическое» братство людей. Никто из большевиков никогда не употреблял выражения — возлюби ближнего, как самого себя.

Как, кажется, близко это «братство» большевиком к евангельской «любви к ближнему» и как далеко.

Мы не верим в эти нелепости, в эту бескорыстную любовь, но верим, что не совсем чистыми руками нынешних людей будет построена чистая жизнь.

Проволочные заграждения в реке.

Пулеметный огонь — камыши ложатся.

В оборванных и перепутанных проводах ветер воет как-то по-особому жалобно.

Первый немецкий солдат на советской земле… Первая бомба, сброшенная с вражеского самолета на наш город. Первый повешенный председатель колхоза… Как это било по сердцу!

…Заводы построим, запущенные, заросшие земли вновь распашем, опять вырастут густые хлеба вместо колючих бурьянов — людей погибших не вернешь.

Ненавижу такое оружие, что дает осечку. Осечку дало — прикладом бей, прикладом не берет, зубами грызи.

Равнение на грудь четвертого человека.

А от меня четвертым направо стоит Никита Лозовой. Приятно на такую грудь равняться, какая вся в орденах и медалях.

Рассказывает:

— Снились сегодня спелые груши. Падали с дерева. Бомбить будет…

— Пьешь?

— Только в торжественных случаях.

— Ну, например?

— Ну, например — после бани…

— И сколько же?

— Да немного.

— Сколько все же?

— Да черепушечку.

— Сколько же в нее влазит, в черепушку?

— Ну, с пол-литра.

Добрались наконец-таки до сути!

В колхозе, в станице мне, колхозному писателю, проще жить. Там на меня не смотрят приторно-восхищенными глазами.