Дом Леви - Наоми Френкель

– Кто может знать, где все домочадцы, господин Ласкер? Несмотря на время обеда, дом пуст. Один Гейнц в столовой вас ждет. Ах, доктор Ласкер, разве это дом? Есть ли здесь порядок? Каждый приходит, когда хочет и делает, что ему заблагорассудится. Не хватает в доме хозяйки. Я делаю все, что могу, читаю им мораль утром и вечером, а им хоть бы хны. «Уважаемый господин, говорю я, уважаемый господин, надо их как-то унять, этих детей», и что вы думаете, он мне отвечает: «Фрида, он отвечает мне, что ты мечешься? Они и без моего вмешательства сопротивляются всему». Так оно, доктор Ласкер, господин Леви человек добрый, но слишком безвольно относится к детям. И нет порядка здесь, ни в доме, ни между домашними. Что это я заставляю вас стоять в передней? Извините меня, доктор Ласкер, но с того дня, как госпожа Эдит уехала на глазах у всех со своим другом без венчания, терпение мое лопнуло. Приходят знакомые и спрашивают: «Мы слышали, что молодая госпожа проводит сейчас свой медовый месяц. Когда же была свадьба?» Я говорю уважаемому нашему господину: «Господин, говорю, уважаемый господин, мать Эдит не позволила бы ей так себя вести, и ты должен стоять на страже ее чести». И что вы думаете, он отвечает мне? «Фрида, что тебе не по нраву? Пусть говорят люди, что им взбредет, это не имеет никого значения». Ну, доктор Ласкер, что вы скажете? Но почему я заставляю его столько стоять в передней? Поднимитесь в столовую, вас там ждут, господин Ласкер.

Фрида исчезает в кухне. Доктор Ласкер некоторое время смотрит через широкую стеклянную дверь в сад и видит старика-садовника, который возится у кустов роз. Он видит, но сам невидим, и вдруг ему кажется, что веяние чудесных духов проносится по его лицу. Он как бы отмахивается от видения и поднимается по ступенькам в дом.

Кофе на десерт Фрида подала в кабинете хозяина. В кожаных креслах вокруг маленького столика, с чашками кофе в руках сидело трое мужчин. В кабинете стоял полусумрак. Господин Леви укутал колени тигриной шкурой, и в разгар дискуссии наклонялся вперед, как человек, собирающийся тайком напасть на противника. Напротив него сидел сын с постным, как обычно, лицом, голос его был сухо-деловым, и только непрерывно двигающиеся колени выдавали нервозность. Филипп сидел ближе к окну и молчал. «Надо мобилизовать разум, старался он отряхнуться от дремоты после обеда, – надо с ясным умом прислушаться к обоим, ведь для этого, по сути, я и пришел сюда». Взгляд его перебегает от одного спорщика к другому в поисках точки опоры, чтобы унять смятение сердца. Натыкается на пальцы Гейнца, разрывающие пирог торопливыми движениями, затем на остекленевшие глаза тигра, вносящие в сумрак хищные и в то же время ублажающие молнии в руках господина Леви, скользящих по тигриной шкуре медлительными прикосновениями. Затем Филипп вздыхает, как побежденный, и глаза его влекутся к саду. К игре ветра с кустами роз. Вороны взлетают и кружатся, и, несмотря на закрытые окна ему кажется, что он слышит шорох их крыльев и хриплое карканье в пространствах неба.

– Пока я жив, этого не будет.

Филипп поворачивается, и видит скрещения вен, надувшихся на висках господина Леви.

– Отец, поверь мне, что я пришел к этому выводу не впопыхах. Умный купец должен следить за изменениями времени и событий. Судьба маленьких заводиков – быть поглощенными, если их владельцы – евреи. Ты не можешь себе представить и поверить, отец, насколько высока мутная волна антисемитизма. Вот один из примеров: мы получили заказ от городских газовых предприятий на обновление всего их оборудования, предложение наше было принято, договор уже несколько недель готов на подпись, и все еще не подписан. Настоящая причина? Наше еврейское имя на договоре. Отец, я возвращаюсь к своему предложению, не вижу иного выхода: надо ввести компаньона-христианина в руководство фабрики, чтобы мы могли иметь вход в организацию производителей германской стали. Без связи с этой организацией фабрика наша рухнет. Естественно и название фабрики надо изменить.

Гейнц зажигает сигарету, держит ее в подрагивающих губах.

– Хороший делец не поддается страху кризисов. Не верю тому, что правительство намеревается передать хозяйство страны кучке людей, – господин Леви сминает в горсть тигриную шкуру.

«Он не сдастся предложениям Гейнца», – думает Филипп, видя эти энергичные движения рук господина Леви, не зная, выгодно ли это ему, Филиппу, или нет.

– Гейнц, фабрики уже попадали в нелегкие кризисные ситуации. Таков ныне период – лживый и полный преткновений. Плохие дни сменяются хорошими, и снова обрушиваются на нас плохие дни. Антисемитизм – явление не новое. И если он сейчас усилился из-за трудностей и нужды, так он и исчезнет, так было и так будет, Гейнц. Времена не могут вернуться назад, в средневековье. Нет народа и государства, готовых погрузиться в засасывающую трясину глупости, И если да, то на короткий период. Народ успокоится, и трезвый подход победит эти глупые препятствия, созданные клоунами и эквилибристами. Нельзя в разгар кризиса делать какие-то выводы. Погоди, пока пройдет гнев.

«Бедный мой друг, – с великой жалостью смотрит Филипп на господина Леви, – сердце мое с ним, но больно, что его слова не имеют никакой связи с реальностью. Он верит в цивилизацию, но эта вера ни на чем не основана. Не понимает, что чудесами техники и науки могут воспользоваться и дикари, что современные варвары вовсе не нуждаются в густых лесах. Прав мой бедный друг Гейнц. Речь не о проходящем кризисе. Наш период испытывает последние содрогания. Как медведь под ножом. Час резни близок. И если есть еще борцы – Дон-Кихоты, выходящие в бой, сердце мое с ними, но я должен встать и предупредить его. Не к моей чести сидеть здесь и молчать. Но что пользы от моих слов? В каждом поколении возрождается Дон-Кихот в новом облике».

Филипп снова обращает свой взгляд к саду. Фрида повесила на веревки зимнюю одежду: пальто, шубы, костюмы, и ветер играет их рукавами, как крыльями. Сейчас Фрида выходит в сад в сопровождении служанки – собрать вещи до наступления темноты. Иоанна и Бумба бегут за ними. Бумба закутывается в отцовскую шубу, напяливает на голову его шапку, которая опускается до самого его веснушчатого носа. И так, вслепую, пускается в веселую пляску между деревьями, месит опавшие листья. Иоанна смеется, косички снова колышутся за ее спиной, бежит за Бумбой, стараясь его поймать, платье ее раздувается ветром. «Видел бы он девочку несколько часов назад», – продолжает Филипп немой разговор с господином Леви, – что бы он сказал? Малышка, воспитанная в тепличных условиях, получила урок от звереющей толпы. Страх Божий царит на улицах, и тот, кто выходит за двери своего дома, рискует быть избитым, получить душевную рану ни за что. Вчера – Саул, сегодня – Иоанна. А мои дети, которые должны в будущем увидеть свет этого мира?»

Нога Филиппа касается ножки стола, посуда на нем звякнула, и звук смолк в мгновение ока.

– Отец, – слышит Филипп голос Гейнца, – когда на улицах миллионы голодных жаждут куска хлеба и какого-либо прикрытия телу, и глаза их обращены к прошлому, на то, что у них было отобрано, тогда, отец, тогда наступает время эквилибристов, тогда особенно опасна глупость, выступающая под маской явления Мессии. И что ты выставишь против этого? Цивилизацией руководит класс бессильных людей, пугающихся любой грабительской силы. Раскрой глаза, отец, мы проигрываем страну. Я не хочу быть среди жертв хищника во время бури, а среди тех, кто выигрывает. Я не поставлю на карту будущее фабрики. Отец, – Гейнц решительно вскакивает с кресла, – не принципы и не мораль тут решат. Ваше время прошло. Семью надо хранить, отец, ибо ее существование в опасности. Если наше имущество будет потеряно, оно рассеется во все стороны. Не оставляют на волю судьбы отчий дом во имя ценностей, время которых прошло. Отец, я не остановлюсь ни перед какой ценой, способной спасти мою семью и мой дом. Нет передо мной ни добра, ни зла, ни возвышенного, ни низменного, лишь одно: сохранить семью. Я готов ко всему!

В воздухе повисло тяжкое молчание. Гейнц говорил напористо. Его отец сидел, погруженный в кресло, на висках его выступил пот. Медленным движением отер платком лоб и устремил на сына потрясенный взгляд.

В этом безмолвии дом продолжал жить своей жизнью: кукушка в передней прокуковала пять раз, Эсперанто подает голос, ноги стучат по ступенькам, и медленно нисходит вечер. Темнота накрывает площадь.

Филипп встает, и зажигает свет в кабинете. На неожиданно вспыхнувшую люстру господин Леви жмурит глаза, а Гейнц реагирует нервным движением руки.

«Не следует вмешиваться в этот разговор, – сдерживает себя Филипп, – жестокая правда вернет сердце сына отцу и сердце отца – сыну. Если заговорю, два противника объединятся против меня. И все же, может быть, поймут? Мне следует заговорить и убедить их не только для них самих, а во имя всех евреев Германии. Если эта аристократическая семья оставит Германию, это будет поучительным примером для остальных. Конечно же, я не смогу их убедить репатриироваться в Палестину. Ладно, это сейчас не столь важно. Пусть в любом случае покинут Германию, дадут знак предостережения еврейской общине страны, которая с фатальной покорностью движется к собственной гибели. Покинут…»