Удалить эту запись? - Лариса Романовская

наконец стала вытирать слезы. А у меня в руке баллончик был зажат. Как я обещала маме.

Я не знаю, на что я там нажала. Руки были мокрые от слез, мне кажется. Я себе в лицо попала струей. Страшно дико. Думала, что ослепла. Что на меня напали. Я кричу. Меня хватают за плечи.

Я кричу: «Мама!» — от страха. Я вспомнила, как Л пугал ее отец. Она тоже звала маму, хотя никто же не поможет, когда вы в доме вдвоем.

И я звала!

А в ответ:

— Верочка!!!

Ненавижу такое ласковое. Но все равно.

Это моя мама была. Она шла за мной. Со мной.

Она за меня очень боялась.

Мы пошли в травмпункт. И, пока сидели в регистратуре, мам сказала, что надо было дать мне попрощаться с Марсиком. Что она была неправа. Но она сама никогда раньше не провожала животных и не знала, как потом бывает плохо. Ей плохо, что мне плохо, что Марсик умер, что она его усыпила. И что она по нему скучает.

Тут меня вызвали в кабинет. Капали в глаза, проверяли зрение. Когда капали, было больно. Но как-то странно, словно это не со мной делали. Я все это время думала одну мысль, на боль почти не отвлекалась. И потом, прямо в коридоре, я у мам спросила:

— Ты же сама говорила, что каждый должен решать за себя сам. Как с Лилькой тогда. Ты говорила, что каждый должен сам выбирать свою жизнь. А тут решила за меня, должна я про собаку знать или нет. Почему?

Я сказала, что мне именно это было обиднее всего.

Мам вздохнула — так сильно, будто сигаретой затягивалась, — и сказала мне: «Извини». За все сразу. Потому что на самом деле люди знают, что каждый должен решать за себя сам. Но с собственными детьми это часто не срабатывает. Потому что мозгами человек (мама или папа) понимает, что так делать нельзя, а сам все равно делает. Ему кажется, что так будет лучше.

Материнский инстинкт — это как влюбленность, когда мозги отдельно. Я поняла.

Кстати, мам у меня курила, когда в школе училась. Я теперь знаю. Мне ее Юля спалила, случайно. Рассказывала что-то про нашу школку и говорит: «А мы с Элей стоим такие у трансформы». А за трансформаторной будкой все стоят, когда курят. Всегда. Я очень люблю тебя, мой мам. Твоя Лохушка.

Я спросила, какой врач усыплял Марсика. Я сама сказала это слово. И я не знаю, важно это или нет, но я помнила про доктора Евгению Константиновну, которая так шепелявит, будто говорит на человеческом языке со звериным акцентом. Я не хотела, чтобы этим человеком оказалась она. То есть я все равно ничего не могла бы изменить, но все равно не хотела. И мам ответила:

— Доктор Акимов. Мальчик совсем молоденький.

Мам сказала, что у этого доктора, кажется, это был первый зверь такой, доктор сам переживал. Или, может, он просто не привык. Я подумала, что ветеринары — как учителя. Сложная профессия. От их решения зависит судьба — зверя и людей. Трудно.

У нас теперь есть Марсикова береза. Можно к ней приходить. Но я, наверное, не захочу. Я с ним попрощалась.

Мы вышли из травмы, и я крикнула в небо: «Марсик, иди гуляй!»

Мама плакала.

И он ушел.

* * *

«100 дней счастья»: Мне в личку написала какая-то девочка. Сказала, что хочет переводить макси. С того самого места, где я бросила! Я ей готова на шею броситься, виртуально! Пусть забирает!

* * *

Мам рассказала, как они в одиннадцатом классе разыграли свою литераторшу. Написали несколько стихов о любви и сказали, что их написала ученица Бориса Пастернака. Что про нее была публикация в каком-то «Огоньке». Тогда многие имена возвращались обратно. Литераторша сделала вид, что что-то такое уже сама слышала. А мам с Юлей написали эти стихи вдвоем. И придумали так, будто одна делает доклад, а вторая посреди урока как будто «узнает» эти стихи и говорит, что «я их с детства помню, их моя бабушка в тайной тетради хранила переписанными». И они там еще такую слезливую биографию придумали этой «ученице Пастернака», как она умерла от чумки. Тьфу, от испанки. От гриппа в тридцатые. Про эмиграцию и про что-то там еще, про репрессии, кажется.

Литераторша сперва повелась, а потом выяснила, что ей мозг дурили. Был скандал. И ВМ отмазывала маму и Юлю.

Я фигею без баяна. И мам мне потом говорит, что врать плохо, и в кого я такая, и вообще. Потрясающе!

Жалко, что сейчас любые стихи можно пробить по интернету!

Мы бы так могли замутить с Лилькой. Год назад, например.

Иногда я думаю, что Л весь этот год как будто умирала по кусочкам. Каждый вечер ее как будто становилось меньше и меньше. А мы не замечали. Я не могу считать себя подругой Л. Потому что я была рядом и ничем ей не помогла. И потому что она мне не доверяла.

* * *

Шла сегодня мимо Лилькиного дома. А дерева моего счастья там нет. Грозой сломало, и его спилили. Если бы я знала, когда его будут пилить, я бы взяла себе на память веточку или щепочку. У меня больше нет собаки и нет дерева. И нет подруги. И детство, кажется, тоже уже кончилось.

Чай в пакетиках фруктовый

Зефир

Пастила

Мармелад

Футболки от 48 размера

Носки женские, мужские

Полотенца для рук

Крем детский

Одноразовые бритвы

Может, красивые пакетики надо, все это расфасовать?

Сончита сказала: лучше открытки! И каждому разную!

И гематоген!

* * *

Завтра едем в дом престарелых с ВМ, и Олесей, и ее пятиклашками! Не всех родители пускают, потому что ГИА. А ВМ звонила родителям Пашки и многим другим. И говорила: «Под мою ответственность». Моей маме не звонила. Мам меня пускает. Мы вместе собирали подарки. Зефир, носки, футболки. И открытки. «Поздравляем с Днем Победы. Ваши Элла и Вера П.»

* * *

Я ничего не могу писать про то, как было в доме престарелых. Я всегда это буду помнить. Я потом плакала в автобусе. Мы сидели на одном сиденье с Пашей, и