Торговец пушками - Хью Лори

– Зачем он это сделал? Зачем вообще делать такие страшные вещи?

Я думал, что это мой голос, но это был голос Умре. Тихий, спокойный, полный самообладания.

– Это было ужасно, мистер Лэнг. Ужасно. Ужасно потому, что для этого не было никаких причин. А ведь мы всегда пытаемся найти причину смерти. Разве не так?

Я поднял глаза, но взгляд не фокусировался. Лицо Умре плыло, то появляясь, то исчезая – как и его голос, который одновременно звучал и у меня в ухе, и за сотню миль отсюда.

– Или давайте скажем по-другому. Хотя у паренька и не было никаких причин умирать, зато у меня имелась причина убить его. По-моему, так уже лучше. Я убил его, мистер Лэнг, только для того, чтобы продемонстрировать вам одну вещь. Всего одну. – Он сделал паузу. – Показать, что я могу это сделать.

Он глянул вниз, на тело Майка.

Зрелище было хуже некуда. Раскаленная ударная волна обезобразила рану, обугленная плоть вздулась и почернела. Я отвел глаза, не в силах смотреть на это.

– Вы понимаете, что я говорю? – Умре чуть наклонился вперед. – Этот человек был аккредитованным американским дипломатом, служащим Государственного департамента США. У него наверняка были друзья, жена, – возможно, даже дети. Естественно, такой человек не мог бы исчезнуть бесследно, правда? Вот так вот взять – и испариться?

У моих ног уже суетились какие-то люди, оттаскивая тело Майка Лукаса.

Я с усилием заставил себя вслушаться в то, что говорил Умре.

– Мистер Лэнг, взгляните правде в глаза. А правда состоит в том, что если я захочу, чтобы человек исчез, то так оно и произойдет. Я могу пристрелить человека прямо у себя в доме, и он истечет кровью на моем ковре потому, что я так хочу. И никто, слышите, никто меня не остановит. Ни полиция, ни тайные агенты, ни друзья мистера Лукаса. И уж конечно же, не вы. Вы слышите меня?

Я поднял на него глаза. Теперь я видел его лицо гораздо четче. Черные глаза. Лоск.

Умре поправил галстук.

– Что ж, мистер Лэнг, надеюсь, теперь у вас есть причина задуматься о безопасности мисс Вульф?

Я молча кивнул.

Они отвезли меня, придавленного к коврику «дипломата», обратно в Лондон и вытряхнули из машины где-то к югу от Темзы.

Я прошел по мосту Ватерлоо и побрел вдоль Стрэнда, то и дело останавливаясь и изредка опуская монеты в руки восемнадцатилетних попрошаек. Мне так хотелось, чтобы этот отрезок реальности оказался сном. Господи, никогда мне так не хотелось, чтобы явь оказалась сном.

Майк Лукас сказал, чтобы я был осторожен. Он рисковал, говоря мне это. Мы не были знакомы, и я не просил его идти на риск ради меня, но он все равно пошел, поскольку был профессионалом и достойным человеком, которому не нравилась та трясина, в которую он угодил. И он не хотел, чтобы она затянула и меня тоже.

Пиф-паф.

Обратной дороги нет. И мир не остановился.

Мне было жалко себя. Жалко Майка Лукаса – да и попрошаек тоже жалко. Но больше всех – самого себя, и с этим пора было кончать. Я повернул домой.

У меня больше не было причин беспокоиться насчет своей квартиры: все, кто последнюю неделю дышал мне в спину, теперь дышали мне прямо в лицо. Возможность уснуть в собственной постели была, пожалуй, единственной положительной стороной всей этой истории. Так что я решительно зашагал в направлении к Бэйсуотер, пытаясь отыскать в происходящем забавную сторону.

Это оказалось нелегко, и я, кстати, до сих пор не уверен, что мне это действительно удалось. Просто я всегда стараюсь так поступать, когда дела идут не ахти. Ведь что значит – сказать, что дела идут не ахти? Не ахти по сравнению с чем? Вы тут же ответите: да хотя бы по сравнению с тем, как они шли пару часов назад – или пару лет назад. Однако суть-то совсем не в этом. Если взять две машины без тормозов, несущиеся прямо на кирпичную стену, и одна из них врезается на мгновение раньше другой, разве можно сказать, что второй машине повезло больше?

Беда и смерть. Каждую секунду нашей жизни они нависают над нами, стараясь нас достать. По большей части промахиваясь. Тысячи миль по скоростному шоссе – и ни одного прокола в переднем колесе. Тысячи вирусов, проползающих сквозь наши тела, – и ни один так и не зацепился. Тысячи роялей, летящих на мостовую, через минуту после того, как мы прошли мимо. Или через месяц – без разницы.

И раз уж мы не бухаемся на колени, чтобы возблагодарить небо всякий раз, когда беда проходит стороной, то какой смысл ныть и стонать, когда она все же настигает нас?

Мы ведь все равно умрем – или никогда не родимся. И жизнь – лишь один затянувшийся сон.

Вот. Это и есть забавная сторона.

14

Так и свобода редко пробуждается,

Ударом гулким лишь однажды бьет,

Как чье-то сердце, негодуя, разрывается,

Чтоб показать, что все еще живет.

Стоило мне свернуть на свою улицу, как в глаза тотчас бросились две вещи, которые я совершенно не ожидал там увидеть. Первой был мой «кавасаки» – весь в крови, синяках и царапинах, но в общем и целом во вполне сносном состоянии. Второй неожиданной вещью оказался ярко-красный спортивный «TVR».

Ронни спала, положив голову на руль и натянув на голову пальто. Открыв пассажирскую дверцу, я скользнул на сиденье рядом. Она приподняла голову и сонно уставилась на меня.

– Добрый вечер, – сказал я.

– Привет. – Несколько раз моргнув, она перевела взгляд на окно. – Черт! Который час? Я тут совсем задубела.

– Двенадцать сорок пять. Не хочешь зайти? Она немножко подумала.

– Довольно нахальное предложение с твоей стороны, Томас.

– Нахальное? Это ведь как посмотреть, не так ли?

Я открыл дверцу.

– Это как?

– А вот так. Ты приехала сюда сама? Или это я перенес сюда улицу и расставил ее вокруг твоей машины?

Ронни еще немножко подумала и сказала:

– Убила бы сейчас за чашку чая.

Мы молча сидели на кухне, прихлебывали чай и курили. Мысли Ронни были где-то далеко, моя неразвитая интуиция подсказывала, что она недавно плакала. Либо плакала, либо пыталась добиться от своей туши какого-то необычного эффекта, что-то вроде «размазанных катышков». Я предложил ей виски, но Ронни не проявила к выпивке интереса. Тогда я вылил в свой стакан все четыре остававшиеся в бутылке капли и постарался растянуть их на подольше.

Я пытался мысленно сосредоточиться на Ронни, выкинув из головы Барнса с Умре: во-первых, она была расстроена, а во-вторых, была здесь, в моей комнате. А те двое – нет.

– Томас, могу я тебя кое о чем спросить?

– Конечно.

– Ты голубой?

Нет, ну надо, а? Первый же мяч – и сразу мимо ворот. По идее, нам полагалось беседовать о кино и театре, о любимых горнолыжных трассах, наконец.

– Нет, Ронни, я не голубой. А ты?

– Нет.

Она не сводила глаз со своей кружки. Но я предпочитаю чайные пакетики, так что вряд ли ей удалось бы найти ответы в узорах чайной гущи.

– А что случилось с как его там? – спросил я, закуривая.

– Филип. Он спит. Или гуляет где-нибудь. В общем, не знаю. Да и знать не хочу, если честно.

– Ну-ну, Ронни. Мне кажется, это только слова.

– Нет, я серьезно. Мне вообще насрать на Филипа.

Всегда испытываешь какое-то странное возбуждение, когда воспитанная девочка вдруг начинает грязно ругаться.

– Вы поссорились.

– Мы расстались.

– Вы просто поссорились, Ронни.

– Могу я остаться у тебя на ночь?

Я моргнул. А затем, чтобы убедиться, что мне это не привиделось, моргнул еще раз.

– Ты хочешь спать со мной?

– Да.

– Ты имеешь в виду, не просто спать одновременно со мной? Ты имеешь в виду, в одной постели?

– Ну пожалуйста.

– Ронни...

– Если хочешь, я не буду снимать одежду. Томас, не заставляй меня еще раз говорить «пожалуйста». Это ужасно вредно для женского самолюбия.

– Зато ужасно полезно для мужского.

– Ох, замолчи! – Она спрятала лицо в кружку. – Ты мне таким совсем не нравишься.

– Ха, – ответил я. – Значит, сработало.

В конце концов мы встали и отправились в спальню.

Между прочим, она и в самом деле осталась в одежде. Так же как и я – опять же, между прочим. Мы лежали рядом на кровати и какое-то время молча созерцали потолок. А потом, рассудив, что уже вполне насозерцался, я протянул руку и взял ее ладонь в свою. Она была сухой и теплой – и очень приятной на ощупь.

– О чем ты думаешь?

Честно говоря, я не помню, кто из нас спросил это первым. К рассвету мы оба повторили этот вопрос раз по пятьдесят.

– Ни о чем.

И это мы тоже повторили немало раз.

Ронни была несчастлива – в этом все дело. Не могу сказать, что она излила мне историю своей жизни. История выходила из нее разрозненными обрывками, с длинными пробелами и слегка напомнила сумбурную беседу где-нибудь в обществе книголюбов. Но к тому времени, когда жаворонок принял вахту у соловья, узнал я довольно много.