Стихотворения и поэмы - Уолт Уитмен

Пришел черед утолить наш большой и тайный голод,

Теперь мы идем, чтобы получить у земли и неба то, что нам

еще никогда не давали,

Мы идем не великими лесами, а величайшими городами,

На нас низвергается нечто мощней низверженья Ниагары,

Потоки людей (родники и ключи Северо-Запада, вы

действительно неиссякаемы?).

Что для здешних тротуаров и районов бури в горах и на море?

Что бушующее море по сравнению со страстями, которые

я наблюдаю?

Что для них трубы смерти, в которые трубит буря под черными

тучами?

Гляди, из бездонных глубин восстает нечто еще более свирепое

и дикое,

Манхаттен, продвигаются грозной массой спущенные с цепи

Цинциннати, Чикаго;

Что валы, виденные мной в океане? Гляди, что делается здесь,

Как бесстрашно карабкаются - как мчатся!

Какой неистовый гром грохочет после молнии - как

ослепительны молнии!

Как, озаряемое этими вспышками, шагает возмездие

Демократии!

(Однако, когда утихал оглушительный грохот, я различал

во тьме

Печальные стоны и подавленные рыданья.)

Громыхай! Шагай, Демократия! Обрушивай возмездие!

А вы, дни, вы, города, растите выше, чем когда-либо!

Круши все грознее, грознее, буря! Ты пошла мне на пользу,

Моя душа, мужавшая в горах, впитывает твою бессмертную

пищу,

Долго ходил я по моим городам и поселкам, но без радости,

Тошнотворное сомненье ползло передо мной, как змея,

Всегда предшествуя мне, оно оборачивалось, тихо, издевательски

шипя;

Я отказался от возлюбленных мной городов, я покинул их,

я спешил за ясностью, без которой не мог жить,

Алкал, алкал, алкал первобытной мощи и естественного

бесстрашия,

Только в них черпал силу, только ими наслаждался,

Я ожидал, что скрытое пламя вырвется, - долго ждал на море

и на суше;

Но теперь не жду, я удовлетворен, я насыщен,

Я узрел подлинную молнию, я узрел мои города

электрическими,

Я дожил до того, чтобы увидеть, как человек прорвался вперед,

как воспряла мужествующая Америка,

И теперь мне уже ни к чему добывать хлеб диких северных

пустынь,

Ни к чему бродить по горам или плыть по бурному морю.

ИДИ С ПОЛЯ, ОТЕЦ

Иди с поля, отец, - пришло письмо от нашего Пита,

Из дома выйди, мать, - пришло письмо от любимого сына.

Сейчас осень,

Сейчас темная зелень деревьев, желтея, краснея,

Овевает прохладой и негой поселки Огайо, колеблясь от легкого

ветра,

Созрели яблоки там в садах, виноград на шпалерах.

(Донесся ль до вас аромат виноградных гроздий

И запах гречихи, где пчелы недавно жужжали?)

А небо над всем так спокойно, прозрачно после дождя,

с чудесными облаками;

И на земле все так спокойно, полно жизни и красоты

на ферме сейчас изобилье.

В полях тоже везде изобилье.

Иди же с поля, отец, иди, - ведь дочь тебя кличет,

И выйди скорее, мать, - выйди скорей на крыльцо.

Поспешна идет она, недоброе чуя - дрожат ее ноги,

Спешит, волос не пригладив, чепца не поправив.

Открыла быстро конверт,

О, то не он писал, но подписано его имя!

Кто-то чужой писал за нашего сына... о несчастная мать!

В глазах у нее потемнело, прочла лишь отрывки фраз:

"Ранен пулей в грудь.., кавалерийская стычка... отправлен

в госпиталь...

Сейчас ему плохо, но скоро будет лучше".

Ах, теперь я только и вижу

Во всем изобильном Огайо с его городами и фермами

Одну эту мать со смертельно бледным лицом,

Опершуюся о косяк двери.

"Не горюй, милая мама (взрослая дочь говорит, рыдая,

А сестры-подростки жмутся молча в испуге),

Ведь ты прочитала, что Питу скоро станет лучше",

Увы, бедный мальчик, ему не станет лучше (он уже

не нуждается в этом, прямодушный и смелый),

Он умер в то время, как здесь стоят они перед домом,

Единственный сын их умер.

Но матери нужно, чтоб стало лучше:

Она, исхудалая, в черном платье,

Днем не касаясь еды, а ночью в слезах просыпаясь,

Во мраке томится без сна с одним лишь страстным желаньем

Уйти незаметно и тихо из жизни, исчезнуть и скрыться,

Чтобы вместе быть с любимым убитым сыном.

СТРАННУЮ СТРАЖУ Я НЕС В ПОЛЕ ОДНАЖДЫ НОЧЬЮ

Странную стражу я нес в поле однажды ночью;

Ведь днем рядом со мной был сражен ты, мой товарищ, мой сын.

Только раз я взглянул в дорогие глаза, но их взгляд

я никогда не забуду,

Только одно прикосновенье твоей простертой руки,

И мне снова в бой, нерешенный и долгий,

Лишь поздно вечером, отпросившись, я вернулся туда

и нашел там

Твое холодное тело, мой товарищ, мой сын! (Оно никогда

не ответит на поцелуи.)

Я повернул тебя лицом к звездам, и любопытный ветер овевал

нас ночным холодком,

Долго на страже стоял я в душистом безмолвии ночи, и кругом,

простиралось вдаль поле сраженья,

Странную стражу с горькой отрадой я нес,

Но ни слезы, ни вздоха; долго, долго на тебя я глядел,

Потом сел рядом с тобой на холодной земле, подперев рукой

подбородок,

Проводя последние часы, бесконечные, несказанные часы,

с тобой, мой товарищ, - ни слезы, ни слова,

Молчаливая, последняя стража любви над телом солдата

и сына,

И медленно склонялись к закату звезды, а с восхода вставали

другие,

Последняя стража, храбрец мой (не смог тебя я спасти,

мгновенно ты умер,

Так крепко тебя я любил, охранял твою жизнь, непременно мы

встретимся снова);

Потом кончилась ночь, и на заре, когда стало светать,

Товарища бережно я завернул в его одеяло,

Заботливо подоткнул одеяло под голову и у ног

И, омытого лучом восходящего солнца, опустил его в наспех

отрытую яму,

Отстояв последнюю стражу, без смены, всю ночь, на поле

сраженья,

Стражу над телом друга (оно никогда не ответит на поцелуи),

Стражу над телом товарища, убитого рядом со мной, стражу,

которой я никогда не забуду,

Не забуду, как солнце взошло, как я поднялся с холодной земли

и одеялом плотно укрытое тело солдата

Схоронил там, где он пал.

СОМКНУТЫМ СТРОЕМ МЫ ШЛИ

Сомкнутым строем мы шли по неизвестной дороге,

Шли через лес густой, глохли шаги в темноте;

После тяжелых потерь мм отступали угрюмо;

В полночь мы подошли к освещенному тускло зданью

На открытом месте в лесу на перекрестке дорог;

То был лазарет, разместившийся в старой церкви.

Заглянув туда, я увидел то, чего нет на картинах, в поэмах:

Темные, мрачные тени в мерцанье свечей и ламп,

В пламени красном, в дыму смоляном огромного факела

Тела на полу вповалку и на церковных скамьях;

У ног моих - солдат, почти мальчик, истекает кровью (раненье

в живот);

Кое-как я остановил кровотеченье (он побелел, словно лилия);

Перед тем как уйти, я снова окинул все взглядом;

Санитары, хирурги с ножами, запах крови, эфира,

Нагроможденье тел в разных позах, живые и мертвые;

Груды, о, груды кровавых тел - даже двор переполнен,

На земле, на досках, на носилках, иные в корчах

предсмертных;

Чей-то стон или вопль, строгий докторский окрик;

Блеск стальных инструментов при вспышках факелов

(Я и сейчас вижу эти кровавые тела, вдыхаю этот запах);

Вдруг я услышал команду: "Стройся, ребята, стройся!"

Я простился с юношей - он открыл глаза, слегка улыбнулся,

И веки сомкнулись навек, - я ушел в темноту,

Шагая сквозь мрак, шагая в шеренге, шагая

По неизвестной дороге.

ЛАГЕРЬ НА РАССВЕТЕ, СЕДОМ И ТУМАННОМ

Лагерь на рассвете, седом и туманном,

Когда, проснувшись так рано, я выхожу из своей палатки,

Когда бреду по утренней прохладе мимо лазаретной палатки,

Три тела я вижу, их вынесли на носилках и оставили без

присмотра,

Каждое накрыто одеялом, широким коричневатым шерстяным

одеялом,

Тяжелым и мрачным одеялом, закрывающим все сверху донизу.

Из любопытства я задерживаюсь и стою молча,

Потом осторожно отворачиваю одеяло с лица того, кто ближе;

Кто ты, суровый и мрачный старик, давно поседевший,

с запавшими глазами?

Кто ты, мой милый товарищ?

Потом я иду ко второму - а кто ты, родимый сыночек?

Кто ты, милый мальчик, с детской пухлостью щек?

Потом - к третьему - лицо ни старика, ни ребенка, очень

спокойное, словно из прекрасной желто-белой слоновой

кости;

Юноша, думаю, что признал тебя, - думаю, что это лицо

лицо самого Христа,

Мертвый и богоподобный, брат всем и каждому, он снова