Круговой перекресток - Елена Гайворонская

– Саня! – укоризненно прошептала мама.

– А что? Сейчас ничего не купишь. Не в тапках же идти на выпускной.

Клара неискренне рассмеялась, погладила меня по голове, уколов шпилькой металлического взгляда.

– Конечно, детка. – Проговорила уже обращаясь к маме: – Вот у кого нам надо учиться. Современная молодежь знает, что почем. – И окрикнула молчаливого затюканного супруга: – Вова, что сидишь, пойди сделай еще чаю!

Студенчество

Летом я поступила в педагогический. А Дашка провалилась в Строгановку – комиссии не понравился рисунок. В Дашкиной квартире пахло валерьянкой, подруга ревела белугой, уткнув опухшее лицо в подушку дивана, и причитала, что она – бездарная посредственность, а я утешала, как могла, объясняя, что на самом деле ее завалили не потому, что рисунок плох, просто надо было протащить блатных. Еще я говорила, что на следующий год она непременно поступит, и в конце концов, это не конец света, ведь Дашку не заберут в армию.

Я получила две сумки учебников и список обязательной для прочтения в семестре литературы: при одном взгляде на «краткий перечень» волосы у меня встали дыбом, настолько он оказался длинным.

Наша альма-матер была менее всего похожа на помпезный вуз, рисовавшийся мне в туманных грезах. Административный корпус, где проходили вступительные экзамены, располагался в старинном особнячке на Таганке. Для занятий приспособили раздолбанное четырехэтажное сооружение, плачущее по капитальному ремонту. С осыпавшейся с потолка штукатуркой, шатучими партами, тесной крошечной столовкой и крыльцом, состоящим из четырех полуразрушенных ступенек, преодоление которых на каблуках в гололед знаменовалось печальными последствиями.

Когда я в первый раз при полном параде – в новеньких джинсах с модными нашлепками от Клары, в дырчатом белом блузоне ажурной вязки кропотливой бабушкиной работы, во французских бирюзовых мокасинах, с сумкой им в тон – подарком папы и мамы на поступление, приобретенным в комке на Новом Арбате за сумасшедшие деньги, в стильной «морской» бижутерии ручной работы, нарытой в лавке Дома художников, – подошла к зданию, настроение мое упало. Не такими представлялись мне врата в новую, взрослую жизнь. Моему воображению рисовалась торжественная строгая высотка, вроде эмгэушной, длинные полукруглые ступени, ведущие наверх, к массивным дубовым дверям в арочных проемах, за коими скрывались просторные холлы под высокими потолками, залитый светом амфитеатр аудитории… Я почувствовала себя обманутой, будто вместо обещанной солнечной квартиры под крышей небоскреба получила ордер в сырой темный подвал.

– Блин, твою мать, ну и задница! – громко проговорил звучный грудной девичий голос с низкими, чуть хрипловатыми нотками.

– Да уж… – отозвалась я и повернулась к той, которая столь точно озвучила мои мысли.

Рядом стояла рослая фигуристая девчонка в стильной, явно не рыночной джинсовке с кожаными вставками, копной задорных рыжих волос, торчавших в разные стороны, веселыми серыми глазами и ямочками на пухлявых щечках. Девушка сморщила курносый носик и рассмеялась так заразительно, что я поддалась ее веселью.

– Кристина, – протянула крепкую ладошку. – Для друзей Крис.

– Александра, – назвалась я в ответ, – для друзей Саня.

– Будешь? – Крис достала пачку импортных сигарет, вопросительно помахала перед моим носом.

– Спасибо, не курю.

– А кто курит? – весело отозвалась Крис. – Балуюсь. Ну, постой рядом за компанию. Черт, зажигалку где-то посеяла, в такси, что ли?

Порылась в объемной коричневой замшевой сумке, окликнула проходящих мимо студенток, стрельнула огоньку. Затянулась и резюмировала:

– Ну что, жизнь налаживается. Как думаешь, в этой богадельне будут нормальные парни?

Я пожала плечами.

– Вот и я не знаю, – насупившись, тяжело вздохнула Крис. – Ну, спасибо, папочка, удружил… Обещал в хороший вуз пристроить, блин… – И снова рассмеялась.

Мне не хотелось стоять возле курящей Крис – сигаретный дым обладает отвратительным свойством въедаться в одежду и волосы, напрочь перебивая аромат духов, а я не желала пахнуть пепельницей, поэтому сказала, что пойду в аудиторию, займу места.

Парты в аудитории располагались следующим образом: трехместные по краям, длинные, рассчитанные на бесконечное число студенток, по центру. Я села возле окна, бросила сумку на стул, предназначенный для Крис, облокотилась на подоконник и с высоты третьего этажа стала меланхолично созерцать институтский дворик в оранжевом листопаде, окольцованный двухметровым чугунным забором и лавками перед крыльцом, на которых общительная обаяшка Крис уже собрала кружок смокинг-барышень.

– Извините, здесь свободно?

Девушка с роскошными эбеновыми кудрями, сколотыми на затылке в пышный узел, в темном клетчатом платье немодной и неблагодарной длины ниже колена, зрительно укорачивающей ноги, с несмелой улыбкой и вдумчивыми черными очами неуловимо напоминала Дашку.

– Как раз одно место, – отозвалась я. – Саня.

– Зоя. – Девчонка осторожно опустила потертую сумку на сиденье.

Трое

Так нас стало трое. Мы были юны, дерзки, хороши собой. Жизнь казалась прекрасной и удивительной, как бывает в семнадцать. Нам чудилось, что стоит захотеть – весь мир ляжет к нашим длинным ножкам. Изумительное ощущение легкости и полета, переполнявшее изнутри. Счастье, не замутненное ничем, – молодое, эгоистичное удовлетворение оттого, что живешь, двигаешься, вдыхаешь угарный московский воздух, танцуешь до упаду на вновь открывающихся танцполах, ловишь восторженные мужские взгляды.

Мы редко бывали дома. Студент принадлежит всему миру, и мир принадлежит ему, студенту невыносимо тесно в четырех родительских стенах, будь то утлая хрущевка или роскошный пентхаус. Поначалу родители бились за то, чтобы я возвращалась домой не позднее двенадцати, затем путем длительных переговоров «время икс» сместилось на час вперед, и в итоге все закончилось тем, что в случае неявки я обязывалась отзвонить и предупредить, где и с кем задерживаюсь на неопределенный срок. Чаще после тусовки зависали у Крис, поскольку ее мама появлялась дома реже, чем дочь. А еще – в холодильнике Крис водились деликатесы, которые было не купить даже в комках за немалые деньги: настоящий чешский «Будвайзер», пахнущий спелой пшеницей, йогурты с кусочками фруктов, хрустящие чипсы, ноздреватый пористый шоколад, взбитые сливки в бутылочках, французский кофе «Карт Нуар», от запаха которого кружилась голова, а в ушах начинал звучать карамельный, с тягучим прононсом, блюз Патриции Каас.

Зоя, или, как ее окрестила бойкая на язык Крис, Зайка, выросла в тихой интеллигентной еврейской семье, папа – врач-эндокринолог, мама – искусствовед. Она была единственным ребенком, в котором души не чаяли и всюду водили за ручку едва не до выпускного. Зайка не ездила на школьные турслеты, не ходила на диско и вечеринки, потому что хорошую девочку там могли подстеречь жуткие опасности. Зато знала наизусть все московские музеи, репертуары Большого и Малого театров и консерватории, понятия не имела, где находится ближайшая кафешка, танцпол или новый коммерческий магазин, в простонародье комок. Легко поддерживала беседу о полотнах импрессионистов или поэзии эпохи Возрождения, щебетала на английском и иврите, понятия не имела, как сварить магазинные пельмени. Немудрено, что Зайка выросла робким тепличным созданием, улыбчивым и незлобивым, впадающим в ступор при проявлениях обычного бытового хамства в метро или очередях и смущенно краснеющим при проявлениях внимания противоположного пола. В отличие от Дашки Зайка выросла с титулом маленькой принцессы и не испытывала комплексов по поводу своей внешности. Она прекрасно сознавала, что хороша собой, что ее роскошные эбеновые кудри и жгучие глаза с поволокой, высокая грудь, осиная талия и пышные бедра влекут и будоражат мужской пол. В маленькой комнатке, выходящей окнами в зеленый дворик старой Москвы, Зоя Вейсман терпеливо ожидала своего принца, который был отнюдь не сказочным фантомом, а существом вполне материальным: бывшим одноклассником Эдиком, эмигрировавшим с родителями в Штаты. Их школьный флирт превратился в роман в письмах, объему коих мог позавидовать старик Руссо с его нудным талмудом о Новой Элоизе. Зайка вечно таскала в сумке очередной зачитанный до дыр листок и мечтала, что однажды великий программист Эдик явится за ней на белом самолете и заберет с собой, в Штаты, в Европу, в Бермудский треугольник – все равно, лишь бы вместе, навсегда.