Булатный перстень - Дарья Плещеева

— Ну, вовремя! — разозлился Михайлов.

Лекарь Стеллинский не знал, как быть. Он решительно не понимал, с чего бы вдруг незначительный ушиб дал такую скверную картину, да и ушиб ли?

— Это не гангрена, — твердил он, — ногу отнимать не надо, но что ж это за дрянь? — Он ощупывал ступню, вспухшее мясо на которой внезапно сделалось каким-то зыбким, и клялся Эскулапом, что видит такое впервые в жизни. А жар меж тем добрался от ноги до михайловской головы. И чувствовал себя капитан второго ранга прескверно.

Однако сдаваться он не пожелал. Боцман Елманов принес пеньки, парусины, веревок, и общими усилиями соорудили Михайлову нечто среднее между лаптем с онучей и валяным сапогом. В этой обувке он при помощи Елманова выкарабкался на дек.

Тихая солнечная погода его не радовала. Он предпочел бы стоять на баке, кутаясь в плотную епанчу и придерживая шляпу, чтобы ветер кидал в лицо брызги, чтобы паруса, гордясь полным пузом, несли фрегат по заливу, и плевать, что небо серого цвета!

Михайлов любил Балтику именно такой — с которой постоянно приходится выяснять отношения, сердитой и несговорчивой, сварливой и неугомонной. И Кронштадт он любил, почитая крошечный городок на Котлине столицей всей Балтики. Ибо в Санкт-Петербурге полно всякой шушеры, а Кронштадт — моряцкий.

Он и ночные вахты любил, когда свежает ветер, все сильнее разыгрываются волны, когда фрегат вздрагивает при каждом ударе мощного вала, клонится вдруг набок при напоре ветра и снова встает с привычным треском и скрипом, а после того, как гаснет заря на краю пустого небосклона, возникает не только привычное звездное небо над головой, но и иное — среди чернеющих мачт мерцают фонари, составляя невиданные созвездия.

Мимо должен был проплывать лесистый южный берег Котлина — но он, казалось, замер без движения. А михайловской душой владело нетерпеливое предчувствие выхода на простор, без всяких берегов, который он любил, где радовалось сердце.

— Ползем, как вошь по шубе, — проворчал боцман. — И паруса — левентих[11], едва полощутся. Нам бы хоть слабенький ветерок да попутную волну…

— Может, ночью погода переменится, — обнадежил Михайлов. — Уж за Гогландом точно поймаем ветер.

— Вот он, голубчик, виднеется. Сказывали, если повыше на скалы залезть — Стокгольм виден.

Гогланд вдали был почти неразличим — берег цветом сливался с водой, и лишь чуть бугрящийся окоем давал знать — тут суша.

— Да, утесы — будь здоров, чуть не в полтораста сажен, чего ж на Стокгольм не таращиться? Коли заберешься наверх и найдешь местечко, не заросшее лесом. Или на старый маяк можно подняться, оттуда точно разглядишь. Подойдем поближе — полюбуемся. До него еще миль пять, а то и шесть.

— А диковинно, финский берег низкий и плоский, а тут — вдруг скалы… Вот увидим ли маяк — не знаю. Его покойный государь Петр Алексеич на северном берегу поставил, мы-то с юга обходим…

Михайлов сильно расстраивался — так вышло, что эта морская баталия в его жизни была первой, и он хотел показать себя с лучшей стороны, душой он был готов к бою, а треклятая нога мешала жить, и мази, выданные Стеллинским, что-то не помогали; меж тем враг был все ближе…

Головным шел фрегат «Надежда благополучия». Его дозорные ранним утром, еще даже не били склянок, обнаружили вдали шведский флот. Был подан сигнал «Между нордом и вестом вижу неприятеля» — и тут же началась суета.

К первому утреннему колокольному бою, — четырем сдвоенным ударам, означавшему восемь часов, — Михайлов уже был на баке и командовал «катать койки». Рядом находился предельно взволнованный молодой корабельный батюшка, отец Тихон, ожидавший приказа матросам — «становись на молитву».

— Сегодня память преподобного Сисоя Великого, — сказал батюшка. — Думаю, сей нам поможет. Не мученик — кабы мученик, хуже было бы, и нас бы ждало мучение. А сей — пустынник, и по молитвам его усопший отрок воскрес. К добру, значит… И превыше всего ставил милосердие Божье… Не надобно бояться… — Но сам батюшка явственно трепетал.

Служба была короткой, насколько позволял церковный устав. После того, как все причастились, Хомутов велел боцманам свистать к завтраку.

Михайлов вручил Родьке сигнальную книгу, которой полагалось бы сейчас заведовать штурманскому ученику, но как раз ученика на «Мстиславце" не было. Родька уже умел по сочетанию цифр отыскивать значение сигнала и встал у фальшборта рядом с капитаном Хомутовым, не сводя глаз с флагмана. Михайлов же спустился в свою каюту.

Там он надел новехонький белый мундир. Ибо матросы, готовясь к бою, переодеваются в чистое из какой-то особой морской гордости: стыд и срам — отправляться на тот свет в грязном и пропотевшем. А офицеры и вовсе должны блистать белизной.

Выйдя на дек, Михайлов направился к капитану, и вовремя. Хотя в баталиях он не бывал, но от беспокойства, а может, от сильно раздражающего его жара проснулось предвидение.

— Сейчас забьют аларм! — сказал он. И точно — пяти минут не прошло, как на кораблях ударили в барабаны.

Хомутов позвал его к себе. Хромая, Михайлов подошел к капитану и получил из его рук подзорную трубу.

— Полюбуйся…

Шведский флот был относительно русского под ветром и лежал левым галсом. Все корабли и фрегаты растянулись, как на маневрах, в правильную линию. Было на что посмотреть — хотя Михайлов, побывав в разведке, эти суда уже видел и оценил по достоинству. Михайлов стал считать черные точки на окоеме, а меж тем шведы приближались: семидесятипушечные «Эмгейтен», «Густав III» и «София Магдалена», шестидесятидвухпушечные «Ее Величество Шарлотта», «Ара», «Омхет», «Принц Карл», «Принц Фридерик Адольф», «Принц Густав Адольф». «Ретвизан», «Дигд», «Фадернесланд», «Форсигтигхет», шестидесятипушечные «Васа» и «Принц Густав», сорокапушечные фрегаты «Грип», «Камилла», «Фройя», «Минерва» и «Тетис».

— Как все не вовремя… — пробормотал Хомутов.

Михайлов его понял — русский флот мог похвалиться лишь правильным строем авангарда и передовой части кордебаталии, а дальше суда шли в беспорядке, как у кого выходило, а задние по случаю безветрия порядочно отстали.

Но он обвел взглядом то, что условно можно было назвать линией, из которой вырастет боевой порядок, ордер де баталии. И всюду он видел таких же, каков сам, людей в белых мундирах.

На «Ростиславе» подняли сигнальные флаги — приказ отставшим поторапливаться. Матросы спешно ставили все паруса. Грейгова эскадра медленно разворачивалась с юга на север в такую же четкую, как у шведов, боевую линию.

Маневры получились длительные — пока суда перемещались, наступило обеденное время. Следующий сигнал с флагмана был: «Командам обедать, но с поспешностью». И флагман первым принялся бить склянки — три троекратных удара означали полдень. Боцманы Угрюмов и Елманов засвистали в свои дудки.