Поздняя повесть о ранней юности - Юрий Нефедов

Однажды трое или четверо из этой кампании с винтовкой на ремне отправились на дальний, в 3–4 километрах от нас, хутор по той же надобности. Патронов в нашей винтовке не было никогда, но в то время, если не лениться и пройти вдоль любой дороги с километр, поглядывая в кювет, то можно было найти не только патроны, но и кое-что более существенное. Я видел этих ребят, они весело прошагали мимо меня, что-то говоря о возможной встрече с немецкими диверсантами.

Утром до завтрака всю роту построили, перед нами предстал председатель колхоза и едва сдерживая слезы, рассказал как он вез из Сибири свиноматку и кнура, подарок сибирских колхозников возрождающимся колхозам Украины, и что этого кнура сегодня ночью убили, в упор застрелили из винтовки. После короткого замешательства из строя выскочили те, что вчера уходили из нашего расположения с винтовкой, и вытолкали из строя четверых маленьких и худеньких мальчиков, которых часто можно было видеть стонущими от боли в животе, корчившимися на соломенных постелях.

— Вот они, товарищ командир, это они убили кабана, — кричали ретивые юнги, «друзья» командира, — мы видели, это они, мы можем подтвердить.

Возникла пауза, наступила тишина, даже видавший многое командир понимал, что ему никто не поверит в причастности этой четверки к свершившемуся. Очевидно, он не хотел «сдавать» ставших ему близкими воспитанников, искал приемлемый для них выход. В этом деле я ему здорово помог: выйдя из строя и желая установить истину, я громко сказал, показывая на группу обвинителей:

— Товарищ командир, эти ребята, — я показал на четверых инициаторов, — вчера вечером ходили с винтовкой и только они могли это сделать.

Со мной из строя вышли В. Потапов, А. Лючков, Б. Лысенко и подтвердили сказанное. Опять короткая пауза, а затем крик командира:

— Бунт в экипаже, коллективка, срыв уборочной кампании.

Арестовать немедленно и отправить в Херсон.

По какому поводу нас построили, было тотчас же забыто. Приближенные командира бросились связывать нам руки за спиной, мы не давались, началась потасовка. Потом нас посадили на землю и велели стеречь. Четверка плотно окружила нас и бдительно стерегла, командир ушел в дом, а председатель прихрамывая удалился по своим делам. Дело о гибели кабана-производителя было закончено и начиналось новое — срыв уборочной кампании.

Командир вернулся с запечатанным конвертом в руке, вручил его одному из наших охранников, велев отвезти нас на пристань, откуда должна отправляться баржа на ремонт в Херсон, сопровождать до школы и передать замполиту, тому самому капитан-лейтенанту, который оформлял нас в Днепропетровске.

Путь до Херсона оказался весьма забавным. Охранники затолкали нас в трюм ржавой баржи, где на дне было по колено воды, и мы сидели на ее округлых бортах, держась за шпангоуты. Задвинув люк над нашими головами, они всю дорогу стучали по крыше, прерывая это занятие лишь на время переговоров с экипажем буксирного катера:

— Кого везете, — спрашивали с катера. — Уж не героев ли, потемкинцев?

— Хуже, — отвечали наши охранники, — эти люди сорвали уборку урожая в совхозе и убили племенного кабана, которого…

Далее подробно излагалось то, с какими трудностями одноногий председатель колхоза привез его из Сибири.

В Херсоне нас передали замполиту, который тут же отправил нас на уборку помещений вместе с охранниками, объяснив, что начальника школы нет и будет только завтра.

У дежурного лежало письмо Борису от его мамы, в котором она сообщала, что его брат Владимир, старший лейтенант, командир батареи противотанковых орудий, был ранен и лежит в госпитале в Николаеве, уже в команде выздоравливающих, с подробным описанием, как его найти. Я видел Владимира, когда он приезжал к Борису, и даже был знаком с ним.

На следующее утро нас вызвали к начальнику школы. Вместе с ожидавшим нас замполитом, все еще веря в высочайшую справедливость вышестоящего командира, героя морских сражений и обороны Севастополя, мы вошли в кабинет Москалини.

Мы молча стояли перед капитаном первого ранга, который сидел за большим письменным столом, не надеясь, а будучи полностью уверенными, что сейчас произойдет справедливое разбирательство происшедшего и все станет на свои места. Каперанг молча встал из-за стола и, с лицом, налившимся кровью, подойдя к нам вплотную, закричал:

— Пойдете под суд за срыв работ по уборке урожая. По условиям военного времени вас будет судить военный трибунал.

— Можете вы нас выслушать? — тихо, спокойно и вежливо спросил Вова Потапов.

— Слушать вас не желаю. То, что произошло на уборочных работах мне известно от вашего командира роты. Сегодня же мы оформим документы и передадим в суд, а сейчас идите в расположение, при необходимости вас вызовут, — еще больше багровея, продолжал кричать каперанг.

Надежда на справедливое решение наших судеб рухнула окончательно и сознание почти автоматически отделило героическую оборону Севастополя от справедливости. Прежде чем выйти из кабинета, я вдруг заявил, обращаясь к каперангу:

— Но перед расстрелом, когда нам дадут последнее слово, мы расскажем, как все было на самом деле.

— Вон отсюда, — заорал каперанг…

Весь оставшийся день мы драили коридоры, лестничные пролеты, мыли двери и окна. Замполит дал нам талоны в столовую. Сочувственно к нам относилась только наша воспитательница Зоя, демобилизованная по ранению связистка морской пехоты, направленная на работу в школу райкомом комсомола. Она была уверена, что Москалини все простит и все образуется. О нем она говорила как об очень добром человеке и мы этому уже почти поверили.

Вызвали нас к начальнику школы только к вечеру следующего дня.

— Я решил отчислить вас всех четверых из числа воспитанников нашей школы юнг и вы можете взять свои документы в канцелярии, — заявил каперанг, не отвечая на наше «здравия желаем…».

Просить его о помиловании не хотелось. Мы уже познали и нашего ротного командира и методы решения конфликтов начальником школы, и хоть не совсем осознанно, но отделяли военно-морскую романтику от элементарных человеческих качеств. Остаться в школе можно было только ценой большого компромисса с совестью, а этого как раз и не позволял сделать юношеский максимализм.

Забрав документы, мы попросили разрешения у замполита переночевать в школе, ибо идти на вокзал было уже поздно. Охранников наших отправили обратно и в большой спальне мы были одни, совещаясь до полуночи, что же делать дальше.

Потапов и Лючков твердо заявили, что едут домой и пойдут в школу. Когда я вернулся из армии через 6 лет, они оканчивали институты: Вова — горный, а Анатолий — университет.