Записки старого козла - Чарльз Буковски

складным ножом, на рукояти красовалась свастика. Максфилд смахивал на Селина, во всей его красе, извлеченные глазные яблоки он проглотил, мы сидели и ждали.

— читал «Сопротивление, бунт и смерть»[74].

— боюсь, что да.

— там, где больше всего опасности, больше всего надежды[75].

— закурить есть? — спросил я.

— конечно, — отозвался он.

я получил сигарету, раскурил и припечатал тлеющий конец к волосатой кисти Максфилда.

— ой, блядь! — взвыл он. — ой, прекрати!

— тебе повезло, что я не воткнул ее в твою волосатую жопу.

— вот уж повезло так повезло.

— снимай.

он послушался.

— раздвинь ягодицы.

— я клянусь в своей преданности, — затараторил он, — к…

сверху из радиоточки полилась сюита Римского-Корсакова «Шехерезада», и я вставил, нет-нет, вставил горящую сигарету.

— боже, — застонал он. удерживая сигарету, я спросил:

— почему устроили облаву в «Тарараме»?

— боже, — кряхтел он в ответ.

— я задал вопрос! почему устроили?

— устроили, — простонал он, — потому что устроили, я дитя собственного невежества!

— ну что ж, попробуем докопаться до сути, — сказал я, продираясь горящим угольком до самой мякотки.

КОКТЕЙЛИ

— боже, милостивый боже, — скулил он.

— почти каждый человек не сомневается в бесспорности своего слабоумия, но кто выживет в резком холодящем сиянии своего сногсшибательного гения-еврения?

— только ТЫ, Чарльз Буковски!

— ты выдающийся человек, Максфилд, — сказал я, вынул сигарету, понюхал, нет, не понюхал, а отшвырнул прочь. — ебать-колотить, ну, ты дал стране угля, парень, — приободрил я его, — присаживайся.

— да ладно тебе, — сказал он. я сел и начал излагать:

— вот сейчас ты с легкостью поймешь Камю, если внимательно будешь следить за моей мыслью, брукк, банко, сестина-вик и все такое, великий писатель, да, но и он облажался.

— что еще за викня… это что еще за хуйня?

— это я про его письма в «Комба», про его выступления в обществе французской дружбы, про его заявления в доминиканском монастыре на бульваре Латур-Мобур в сорок восьмом году, я про его ответ Габриэлю Марселю[76], я про его речь на бирже труда десятого мая пятьдесят восьмого года, а также речь от седьмого декабря пятьдесят пятого на банкете в честь президента Эдуардо Сантоса[77], редактора газеты «Эль тьемпо», выдворенного из Колумбии диктаторским режимом, я про его письмо, адресованное Азизу Кессу. я про его интервью, опубликованное в «Дэмэн», выпуск за двадцать четвертое — тридцатое октября пятьдесят седьмого года.

— а я про большой облом, провал позиции, обсос и обсер. он умер в автомобиле, а за рулем не сидел, это здорово — быть отличным парнем и участвовать в общественной деятельности; и совсем другое дело, когда уродцы вроде тебя плюют на могилы великих общественных деятелей прошлого, большое становится отличной мишенью для мелких людишек — людишек с оружием, печатными машинками, анонимками, подкинутыми под дверь, в погонах, с дубинками, собаками, все эти причиндалы мелких людишек тоже работают.

— да отъебись ты, — сказал я.

— тривиальный гнев, как и тривиальные бляди, исчезает с первым октябрьским лучиком солнца, — ответил он.

— звучит здорово, а как насчет нетривиальных?

— та же история.

— господи, — сказал я. — боже мой.

— знаешь, честное слово, — сказал он и пристроил свою голову (не руку, учтите) мне на колено, — я не знаю, почему устроили облаву в «Тарараме».

— мог Камю заказать? — спросил я.

— что?

— облаву в «Тарараме».

— черт, нет!

— а иметь свое мнение на этот счет?

— черт, да!

мы надолго замолчали.

— что же нам делать с этой дохлятиной? — наконец спросил я.

— я уже делал, — отозвался Максвелл.

— я имею в виду, сейчас.

— сейчас твоя очередь.

— ладно, забудь.

и снова мы сидели в тишине и таращились на труп.

— чё бы тебе не позвонить Штайнфельту? — предложил Максвелл.

— «чё бы»?

— ну да, чё бы и нет?

— кончай меня бесить.

я поднялся наверх и снял трубку с крюка, по всей Америке все уже заменили свои телефонные аппараты, и трубки покоились себе на рычажках, никаких больше крюков — лишь у этого уебища трубка болталась на крюке, как огромная обмякшая елда негра, короче, я взял эту елду в руки, она была вся липкая от пота, естественно, с прилипшими ошметками спагетти, или как там пишется это слово, — усохшие червяки, которые проиграли в последнем забеге.

— Штайнфельт, — сказал я в трубку.

— кто победил в девятом? — спросил он в ответ.

— в упряжках или под седлом?

— в упряжках.

— Джонбой Стар, выставлялся за пять косых, шел за шесть в Спокейне с Асафром, сначала стартовый номер восемь, ставки шесть к двум с половиной, потом стартовый номер двойка, с Джеком Уильямсом. утром значился четвертым, на открытии считался семь к двум, на старте упал до двух к одному, победил легко.

— тебе кто приглянулся?

— Смоук Концерт.

— ну что там за хрень у вас?

— кролик пердолит не по-детски, — повторил я.

— кончай педика в мелкие дребезги, — повторился Штайнфельт.

— наружка, — сказал я, — духи на хвосте, пасут конкретно.

— нахуй пошел, вдогонку, — сказал Штайнфельт и повесил трубку.

а я, я вернулся вниз, я, я, я вернулся, если вернулся, значит, бенко банко сестина-винк вик. из радиоточки звучали «Фанфары для простого человека» Копленда[78]. Максфилд снова отсасывал у трупа, облепленного насекомыми.

я понаблюдал за ним некоторое время, потом сказал:

— друг мой, работа наша не из легких, и круги наших судеб еще не сомкнулись, думай об Африке, думай о Вьетнаме, думай об Уоттсе и Детройте; думай о «Бостон ред сокс», о Лос-Анджелесском околичном музее, то есть я хотел сказать — окружном, вообще думай о чем-нибудь, например, о том, как ты дерьмово выглядишь в зеркале жизни.

— кайф, — сказал Максфилд.

закат Европы был передо мной, ну дай мне еще хотя бы десять лет, всего лишь десять лет. уважаемый Шпенглер. Освальд? ОСВАЛЬД??? Освальд Шпенглер[79].

я отошел, присел на стиральную машину и стал ждать.

садись, Теленочкин. спасибо, сэр.

не стесняйся, вытяни ноги, вы очень любезны, сэр.

Теленочкин, я так понимаю, ты пишешь статейки о справедливости и равноправии, а также о праве каждого на благополучное существование. Теленочкин?

да, сэр?

ты действительно думаешь, что когда-нибудь в мире восторжествует всеобщая и осознанная справедливость?

нет, сэр, что вы!

так зачем же ты пишешь такое говно? плохо себя чувствуешь?

последнее время я чувствую себя как-то странно, сэр. будто я схожу с ума.

пьешь по-черному, Теленочкин?

конечно, сэр.

и балуешься сам с собой?

постоянно, сэр.

как?

не понял.

ну, каким образом ты это проделываешь?

беру четыре-пять сырых яиц, фунт фарша и сую все это в цветочную вазу с узким горлышком, хорошо идет под Воана-Уильямса[80] или Дариюса Мийо[81].

стеклянная?

вагинальная.

я имею в виду, ваза стеклянная? конечно нет, сэр! женат был? много раз, сэр.

что не устраивало? всё, сэр.

какой самый яркий сексуальный опыт для тебя? ну, пяток сырых яичек и фарш… ладно, ладно, понятно! да, это самый яркий…

ты осознаешь, что твое желание справедливости и преображения мира является всего лишь ширмой, за которой ты пытаешься скрыть свое моральное разложение, стыд и неудачи?

да.

твой отец был жесток?

не знаю, сэр.

как это ты не знаешь?

в смысле, тяжело сравнивать, у меня был всего один отец.

дерзишь, Теленочкин?

да куда там, сэр! вы же сами сказали: справедливость невозможна.

отец бил тебя?

они били по очереди.

ты же сказал, что у тебя был один отец?

у каждого человека один отец, я имел в виду свою мать.

она любила тебя? только как свое продолжение, а как еще может проявляться любовь? ну, как очень сильное желание чего-нибудь весьма нужного или привлекательного, необязательно должна присутствовать кровная или семейственная связь, это может быть красный пляжный мяч или кусочек хлебушка с маслом.

ты хочешь сказать, что можно любить кусок хлеба, намазанный маслом?

только при определенных стечениях обстоятельств, каким-нибудь особым утром, при необыкновенном солнечном свете, любовь ведь приходит и исчезает без предупреждения.

а возможно любить человеческое существо?

конечно, особенно если вы с ним не очень знакомы, я люблю наблюдать за ними через свое окно, когда они шляются по улицам.

Теленочкин, ты трус?

несомненно, сэр.

кто есть в твоем понимании трус?

человек, который призадумается, выходить ли ему с голыми руками на льва.

а кто же тогда в твоем понятии храбрец?

тот, кто не знает, кто такой лев.