А земля пребывает вовеки - Нина Федорова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Боже, куда я иду!» Она оглянулась ещё раз. Её дом белел вдали. В сумерках он был единственным светлым пятном, светлее всего остального. «Там я жила».
Ей казалось, запах ладана доносился оттуда. Она знала: мать и тётя стоят у окна и будут ещё долго стоять. Они обе будут часто думать: «Из этого окна, провожая, мы в последний раз видели Милу. Она ушла по той дороге». Они будут любить то окно больше всех остальных окон дома.
Вечер темнел. Ей казалось, отовсюду, подгоняя её, нёсся шёпот: «Беги! Спеши! Беги отсюда!»
Она торопливо шла вдоль дороги. Ветер, усилившись, гнал, подталкивал её. В городе, проходя мимо собора, она увидела, что дверь открыта, и вошла помолиться.
Огромный собор был совершенно пуст: ни одного молящегося, ни псаломщика, ни хора. И только старый епископ у аналоя, посреди храма, освещённый единственным светим – огромным огарком в гигантском подсвечнике, – проникновенно и с глубокою скорбью читал канон Святого Андрея Критского:
– …Откуда начну плаката окаянного моего жития, деяний; кое ли положу начало, Христе, нынешнему рыданию…
В чёрной монашеской мантии, широкой волною расстилавшейся позади, в чёрном клобуке, почти совершенно скрывавшем его лицо, он сокрушённо молился о грехах человечества, и время от времени, словно сокрушаясь в ответ, шипела и вдруг начинала чадить свеча, огарок, похожий на круглое полено. Вокруг густели, росли, надвигались и отшатывались огромные тени, словно пытаясь, но не имея власти, надвинуться и поглотить епископа, его аналой, его свечу.
Видев храм прежде чаще всего во время торжественных соборных богослужений, полный света, пения, полный молящихся, Мила, поражённая, остановилась на пороге. Где были люди? где был хор? духовенство? верующие?
– …Гряди… душе… Зиждителю всех исповеждися… принеси Богу в покаяние слёзы…
Было жутко стоять – единственной молящейся – и внимать канону, как будто бы обращённому лично к ней. Но почему больше никто не пришёл? Где были те, что толпою ходили в собор? Они боялись? Они умерли? Они потеряли, может быть, веру?
– …Достойно из Едема изгнан бысть… Адам.
Мила тихонько подошла к распятию и опустилась перед ним на колени.
– …Извещаю тя, Спасе, грехи, яже содеях…
Она поклонилась до земли и затем подняла взор к распятию.
В этот миг она пережила то не передаваемое человеческими словами откровение, что знакомо иным среди мистиков. Беспокойство, печаль и страх исчезли. Душа её наполнилась сиянием, и ей казалось, она, поднявшись, стала на воздухе. Лицо Христа – живое, – отделившись от креста, склонилось над нею. Он посмотрел на неё – и видение исчезло.
– …Тебе припадаю Иисусе… возьми бремя от меня тяжкое греховное… Даждь ми слёзы умиления…
Мила вспомнила, как однажды после исповеди она узнала от того же епископа, что высшая добродетель христианина – прощение врагов, как она здесь, на этом же месте, перед этим же распятием, тогда обещала… что она просит её испытать, что она сможет простить…
– …Ты ми даждь светозарную благодать…
Да, Он дал ей в этот час «светозарную благодать»! Слёзы лились из её глаз. Враги: она провела перед своими глазами Одивко, Полину, Попова, Варвару – и великая, горячая жалость к ним наполнила её сердце. Все они, видимые в этом новом свете, казались ей очень несчастными, очень жалкими. Ей в тот миг объяснилось нечто тайное в жизни: всё счастье добра и вся духовная тьма злобы и зла. В ней просветлело её собственное страдание и стало лёгкою ношей. Новая, уже сладостная печаль наполнила её сердце, и лицо её обливалось слезами: мимолётность земной жизни, неверность счастья, неизбежность страдания, печальная участь слабого человека, тёмная участь злого – и высшее над всем этим: мир безгрешной души. «Это возможно, – думала она. – Я слышала: и обрящете покой душам вашим. И я нашла его. И он здесь – со мною. И я буду прилагать все силы иметь его, жить с ним».
Казалось, волна подняла её высоко, и она видела оттуда кипящее море человеческой жизни, с его болезнями, слезами, и ей теперь хотелось «страдать вместе», не уходить, не прятаться, но прильнуть к больному телу человечества – и болеть вместе. Она примирилась со всем, что было, что будет, и этим получила большую силу.
Она стояла, глядя на распятие, которое снова было просто иконой. Затем она мысленно сказала Иисусу: «Я никогда Тебя не оставлю. Я никогда Тебя не забуду».
Она вышла из собора и оттуда, не оглядываясь, шла на вокзал. Она ступала легко, и мысли её имели теперь иное направление.
«Люди рождались, страдали и умирали» – всё одинаково. Были семилетние войны, были столетние, были потопы, пожары, землетрясения. Всегда на земле были больные, голодные, гонимые. Я хотела прожить без испытаний, мне нужно было моё личное счастье да ещё счастье моей семьи. Но пришли мои испытания. И вот именно теперь я вижу свет. Если я – капля в человеческом океане, я должна нести тяжесть и ответственность за эту каплю, никто и ничто не может избавить меня от этой участи и этой ответственности. И это и есть жизнь, а не те прежние мечты мои о личном счастье. Я только теперь начинаю жить как человек».
и кивнула головой стоявшей вдали Глаше. По лицу Глаши катились слёзы. Толпа сжимала и толкала со всех сторон неподвижно стоявшую Глашу, и видна была только её голова, которая качалась на волнах человеческого моря.
Мила вошла в вагон. Её руки не дрожали, когда она предъявила билет, когда подала военному контролёру паспорт. Она не боялась ничего. Как пустыня путешественнику, одиночество и молчание открывались ей среди обширного кипящего мира. Она благоговейно и спокойно вступала в эту пустыню, как отшельник в духовный подвиг, и не желала ничего другого.
Поезд двинулся в путь. Глашино лицо в слезах проплыло мимо, затерявшись затем в массе таких же заплаканных лиц. Мила прильнула к стенке вагона в своём уголку, тесно прижатая толпой пассажиров, сидевших и стоявших. Она, конечно, не знала никого из них.
Это было время, когда началось в России стихийное и слепое бегство от своей судьбы, невиданное доселе передвижение населения. Это было странное явление, психическое заболевание, массовая иллюзия надежды, что есть возможность скрыться от бедствий. Иными двигал тёмный инстинкт, смутные предчувствия; так бегут крысы с корабля перед его гибелью, тараканы так оставляют дом, которому предстоит погибнуть в пожаре. Глухой, необъяснимый инстинкт, предчувствие далёкой ещё, но идущей неуклонно гибели свойственны всему живому. Как когда-то гонимые староверы, охваченные религиозным порывом, разрывали все узы и уходили в глухие леса, в отдалённейшие углы России. Предчувствие катастрофы всколыхнуло всю Россию, и люди бежали: северные – на
