Дом тишины - Орхан Памук

— Так это же все записано…

— Записано-то записано, но в реальном мире есть что-то похожее… Разве нет?

— Есть.

— Вот об этом и пиши!

— Но когда я читаю, все происходит не в реальном мире, а в моей голове, Я вынужден писать о том, что у меня в голове. А в голове у меня эти черви.

— Вот ерунда! — воскликнула Нильгюн.

Так они и не договорились. Молчат и смотрят в сад. Свиду немного расстроенные, грустные, но обоим все равно интересно. Глядя невидящим взором на траву, где укрылись смоковницы и цикады, они смотрят в свои собственные мысли. Что вы видите там, в своих мыслях? Боль, грусть, надежда, любопытство, ожидание — в конце концов всегда остается одно и то же, и если не найти ничего нового, то разум перемелет и поглотит сам себя, словно мельничный жернов. И тогда скажут: он сошел с ума! Где я это слышал… Доктор Селяхаттин был скромным безобидным доктором, но, вмешавшись в политику, был сослан из Стамбула, ударился в книги и сошел с ума. Лжецы и сплетники! Нет. он не сумасшедший, я видел своими глазами, виноват он только в том, что садился выпивать после ужина, часто теряя чувство меры; он весь день сидел за столом и писал. Л еще часто приходил разговаривал со мной. Однажды он сказал, что мир — как яблоко запретного дерева, вы его не срываете и не едите, потому что боитесь и верите в пустую ложь; сорви яблоко науки с ветки, сорви, не бойся, сынок; видишь, Реджеп, — я сорвал его и стал свободным, не бойся, рви — и ты получишь весь мир; почему ты молчишь? Я боялся и молчал. Я-то в своем уме. Я боюсь шайтана. Не знаю я, как все они побороли этот страх и ради чего побороли. Пойти, что ли, погулять немного, в кофейню сходить?

— Какие еще черви? — почти сердито спросила Нильгюн.

— Обычные, — ответил Фарук-бей. — Куча событий без причины. Шевелятся, кишат у меня в мозгах после того, как я долго читаю и думаю.

— Подумать только, события без причины, — фыркнула Нильгюн.

— Я не могу с уверенностью установить связь между ними, — сказал Фарук-бей. — Я хочу, чтобы события сами устанавливали связи между собой, без моего участия, но ничего не выходит. Когда я нахожу какую-либо связь, я сразу чувствую, что это выдумано моим разумом. И тогда события становятся похожими на огромных червей. И извиваются у меня в мозгу, как бы покачиваясь в пустоте…

— И почему это происходит, по-твоему? — спросила Нильгюн.

— Послушай, что я тебе скажу, — сказал Фарук-бей. — Мне кажется, что сегодня я понял это: чтобы уметь видеть и жизнь, и историю такими, как они есть, нужно изменить устройство нашего разума.

— Как это? — не поняла Нильгюн.

— Как это, я не знаю, — ответил Фарук-бей. — Но наш мозг напоминает мне обжору, который постоянно ищет и заглатывает истории. Мы должны избавиться от этой зависимости от рассказов! И тогда мы станем свободными и увидим мир таким, как он есть! Понимаешь?

— Нет!

— Должен же быть способ рассказать об этом, но я все никак не могу его найти! — сказал Фарук-бей.

— Ищи, находи! — ответила Нильгюн.

Фарук-бей помолчал, а потом допил содержимое стакана и внезапно произнес:

— Я постарел.

Они снова помолчали — на этот раз не потому, что не могли договориться, а словно потому, что были довольны оттого, что понимают: то, в чем они сошлись, невозможно понять. Часто, когда два человека молчат, это молчание бывает гораздо значительнее, чем разговор. Если бы и у меня был такой человек, если бы и у меня был такой друг…

— Фарук-бей, — сказал я. — Я ухожу в кофейню. Вам что-нибудь надо?

— Что? — переспросил он. — Нет, спасибо, Реджеп.

Я спустился в сад, ощутил прохладу травы и, едва выйдя за калитку, сразу понял, что в кофейню я не пойду. В пятницу вечером там много народу, а я не собираюсь терпеть унижение еще раз. И все-таки я пошел к кофейне и дошел до нее, не подходя к ее освещенным окнам и не попавшись по пути на глаза никому, даже Измаилу, продававшему свои билеты, потом вышел на пирс, там никого не было, сел и, глядя на дрожь цветных гирлянд, которыми были обмотаны деревья, погрузился в раздумья. Потом встал, поднялся на холм и посмотрел на аптеку: Кемаль-бей там, стоит за прилавком и смотрит на глупых парней, которые в свете витрины закусочной напротив, перекрикиваясь, едят свои бутерброды. Меня он не видел. Нет, не буду его беспокоить! Не замеченный никем, ни с кем не поговорив, я быстро вернулся домой. Закрыв калитку, я увидел их, по ту сторону деревьев за уличным шумом, под маленькой бледной лампой на балконе: один за столом, а другая немного отодвинулась от стола и медленно качается на стуле, который с трудом ее выдерживает; брат с сестрой; они как будто бы боятся двигаться и шуметь, словно чтобы не вспугнуть и не обратить в бегство то облако несчастья, которое сгустилось вокруг своих голов, и чтобы вдохнуть еще больше грусти. А может, они боятся шуметь еще и потому, чтобы не сердилась старуха, обвиняюще смотревшая на них из-за раскрытых ставней. Мне показалось, что я и сам вижу этот взгляд, но меня она не видела: тень Госпожи, коварная и безжалостная, как будто с палкой в руках, на мгновение показалась в окне и упала на сад, а потом внезапно исчезла, словно устыдившись этого греха. Я беззвучно поднялся по наружной лестнице.

— То, что ты называешь историями, на самом Деле не истории, а реальные события, — сказала Нильгюн. — Они необходимы, чтобы объяснить мир.

— Я знаю все эти истории, а также те, что их опровергают, — отозвался Фарук-бей, кажется, с легкой грустью в голосе.

— Ну, и что такого? — сказала Нильгюн. — У тебя же нет истории, которая была бы важнее этих!

— Да, знаю, нет! — с грустью ответил Фарук-бей. — Но этого недостаточно, чтобы радостно обманываться другими историями.

— Почему? — спросила Нильгюн.

— От всех историй необходимо избавиться! — взволнованно воскликнул Фарук-бей.

— Спокойной ночи! — произнес я. — Я ложусь спать.

— Конечно, — сказала Нильгюн. — Ты ложись, Реджеп, а со стола я уберу сама завтра утром.

— А позже приходят кошки, — сказал Фарук-бей. — Они обычно к утру приходят, даже внимания на меня не обращают, нахальные твари.

Я спустился на кухню, достал из шкафа абрикосы, еще осталось немного вишни со вчерашнего дня, положил все на тарелку, помыл и отнес Госпоже наверх.

— Я принес вам фрукты.

Она ничего не ответила. Я поставил тарелку на стол, прикрыл дверь, спустился вниз, вымылся и пошел к себе в комнату. Надел пижаму, погасил свет, потом тихонько открыл окно и лег в кровать; голова на подушке, жду утра.

Когда наступит утро, я рано выйду из дома. Потом пойду на рынок, может быть, опять встречу Хасана, а потом, может быть, кого-нибудь еще, мы поговорим, может быть, этот человек меня выслушает! Вот умел бы я красиво говорить! Тогда бы меня все слушали. Фарук-бей, сказал бы я тогда, вы очень много пьете, будете так пить, как ваш отец и дед, то, упаси Аллах, умрете от язвы желудка! Вспомнил: вчера умер Расим, завтра днем пойду на его похороны; мы будем идти за гробом вверх на холм по полуденной жаре. Увижу Измаила, он скажет, здравствуй, брат, почему ты к нам никогда не заходишь? Все то же самое! Я вспомнил, как мама с нашим деревенским отцом возила меня с Измаилом к доктору. Доктор сказал, что низкорослость развивается от побоев в детстве, а лотом сказал — почаще выводите их на солнце. Младшего тоже на солнце выводите, может быть, нога поправится. Хорошо, а что со старшим, спросила мать. Я слушал внимательно. Он теперь не поправится, сказал врач, он навсегда останется таким маленьким, но пусть принимает эти таблетки, может быть, будет хоть немного лучше. Таблетки я глотал, но пользы не было. Я немного подумал о Госпоже, ее палке и коварстве. Не думай, Реджеп! Потом я вспомнил о той красивой женщине. Каждое утро, в девять тридцать, она приходила в бакалейную лавку, а потом — в мясную. А эти дни ее нет. Высокого роста, с тонкой талией, смуглая! И пахнет от нее приятно. Даже в мясном магазине. Мне хочется с ней поговорить, разве у вас нет слуг, сударыня, что вы сами делаете покупки, разве у вас не богатый муж? Она такая красивая, когда смотрит, как нарезают мясо! Не думай об этом, Реджеп! И мама моя была смуглой. Бедная мама! Вот какими мы стали. Все-таки я в этом доме, смотри, смотри, я все еще в этом доме, мама. Ты слишком много думаешь, не думай, а спи! Я же не могу думать по утрам. Все, сплю! Я медленно зевнул и внезапно со страхом заметил: не слышно ни единого звука, ни малейшего шороха. Странно! Как зимой по ночам. Когда зимой холодными ночами мне становится страшно, я стараюсь вспомнить какую-нибудь историю. И сейчас вспомни! Что-нибудь из газеты? Нет, что-нибудь из того, что рассказывала мама: жил-был падишах, и было у него три сына, а прежде у него сыновей не было, и падишах очень расстраивался и все время молился Аллаху, чтобы он послал ему сына. Когда мама рассказывала, я думал — неужели у падишаха не могло быть даже таких сыновей, как мы? Мне было очень жаль бедного падишаха, и я чувствовал еще больше любви к маме, Измаилу и себе. Нашу комнату, наши вещи… Вот была бы книга с большими буквами, такая, как мамины сказки, я бы читал ее, читал, думал бы о сказках и уснул, а во сне увидел бы несчастного падишаха и его сыновей. Были ли они счастливы? В давние времена все были счастливы. Человек всегда счастлив во сне. Правда, иногда и страшно бывает. Ну и пусть, все равно, утром, когда вспомнишь об этом страхе, тебе понравится, правда, понравится страх из сна? Тебе понравится так же, как тебе нравится думать о красивой смуглой женщине из бакалеи. А теперь давай, думай о ней и засыпай, и смотри хороший сон.