Властелин дождя - Фзнуш Нягу

«Я твой друг».

«Спасибо. А теперь — прошу тебя, давай поговорим о другом».

«Хорошо! Так знай, я нигде не встречал таких душистых дынь, как наши! И есть среди них большие».

«Но у вас нет канталуп, а мне нравятся канталупы. Смерть как нравятся!»

«Да, к сожалению, этого сорта дынь у нас нет».

Разговор на этом окончился — окончился по моей вине. Неудачно повернувшись, я попал ногой в щель и нагнулся, чтобы потереть ушибленное место. Поэтому арбуз, который бросил Букур, угодил в боковую стенку и упал на землю, я спрыгнул и, схватив красную пушистую мякоть, вонзил в нее зубы.

В это время хлынул проливной дождь.

— Так и слышу, как Тэмэрашу рычит, увидев, что я насквозь промок, — рассмеялся я. — «Чернат, — говорит, — белены ты, что ли, объелся — отправился в поле, ведь видел, что надвигается ливень!»

— Да он не доберется до дому раньше нас, — заметил Букур. — Сегодня четверг, а по четвергам он вечерами учит играть на скрипке парней из музыкального кружка.

— А я и не знал! — откликнулся я, вытирая рукавом рубахи подбородок, липкий от арбузного сока.

И снова взобрался на телегу.

1960

Сдвинулись звезды…

Выбравшись из густого темного ельника, Джордже от неожиданности даже остановился, привыкая к свету и осматриваясь. Ольга возилась с застежкой и, сняв наконец свою с черной отделкой куртку, завернула в нее колючую охапку шиповника. Внизу, в сумраке узкого глубокого ущелья, смутно белела дорога. Наша, что ли? — подумал Джордже. А может, и нет? И, удивляясь бескрайней нескончаемой тишине, прикрыл глаза. Веки на худом скуластом мрачном лице подергивались. Он раскрыл глаза. Из-за поворота дороги стайкой веселых бабочек вспорхнули алые блики рассветного солнца. Над темными елями сверкнули, будто стеклянные, птицы.

Джордже глубоко вздохнул, распрямился и решительно шагнул вниз по осклизлому склону. Спину ломило, на плечи всей тяжестью наваливался рюкзак с притороченным сверху туго скатанным одеялом. Шел он сгорбившись, ноги казались ватными. Запавшие глаза лихорадочно блестели, словно он хлебнул какой-то отравы. Ночевали они в сторожке, высоко в горах, среди снежных сугробов. Ночью на сторожку неистово обрушилась гроза: сотрясаясь, стонали хлипкие, почернелые доски, и ему было жутко от одиночества рядом с беззащитной Ольгой. Обе комнатушки заняли расположившиеся там на ночлег горнолыжники, и ему с Ольгой пришлось лезть на чердак, где всю ночь выл и бесновался ветер, осыпая их сквозь щели ледяными колючими иглами.

За Джордже следом спускалась Ольга, красивая, крепкая, полногрудая девушка с неторопливыми плавными движениями. Широкий, с блестящей пряжкой пояс плотно обхватывал ее узкую талию. Темные, по-мальчишески короткие волосы казались в этих утренних сумерках черными.

Ветерок, раскачивая мокрую, отяжелелую от росы траву, щекотал ее голые ноги.

Покатый склон порос редкими низкими кустиками, кое- где тянулись вверх одинокие мохнатые ели. Свежий после ночной грозы воздух пах смолой и звенел для Ольги песенкой:

От дождей укрой ты, густая ель.

Из пушистых лап постели постель.

Ей захотелось еще побыть здесь, побродить, поискать грибов. Она готова была окликнуть Джордже, как вдруг рыжим огоньком сверкнула перед ней белка. Ольга радостно захлопала в ладоши.

— Белочка, угости орешком! — закричала она.

Но белки и след простыл. Все вокруг сразу потускнело. Видно, нехорошая я… — подумала Ольга и вспомнила козленка с перепачканной в муке мордочкой. Козленок в сторожке тоже от нее убежал, забился под кровать, а она ведь только мордочку хотела ему вытереть.

На обочине возле березки с надломленной, грустно поникшей макушкой Джордже скинул рюкзак и достал сигареты. Его знобило, словно спустился он в сырую глубину колодца, и зверски хотелось курить. Джордже чиркнул спичкой, загородил огонек ладонью и услыхал натужный рев машины, ползущей в гору. Он воспрянул духом.

— Ольга! — крикнул он. — Полчаса — и мы на турбазе! А ну, отгадай, чего мне больше всего хочется после этих проклятущих гор?

— Не знаю, — отозвалась она и подошла поближе.

— Рюмку коньяку! Выпьешь — и опять ожил!

Ольга рассмеялась, привстала на цыпочки и губами коснулась его волос. Они были влажные от утреннего тумана и пахли горькой ореховой кожурой. Отчего? — удивилась Ольга, а вслух сказала совсем другое:

— Падал, наверное, кто-то, уцепился за нее, а она не выдержала, обломилась…

Джордже, соглашаясь, кивнул и взял обеими руками кудрявую с шелковистой белой кожицей макушку, пробуя приладить ее к стволу, сделать, как было раньше.

Из-за поворота, за которым ущелье становилось еще Уже, выполз грузовик.

— Обкатка! — прочитал Джордже крупные выведенные мелом буквы, вздохнул: — Испытывают. Ни за что не возьмет…

И, подхватив рюкзак, ринулся грузовику наперерез. Грузовик затормозил с резким скрежетом. Огромный грузовик, первый в длинной колонне грузовиков бухарестского автозавода.

— Прочь с дороги! — рявкнул, высунувшись из окна, шофер. — Все равно не возьму, не имею права!

Тут он увидел Ольгу, стоявшую за спиной Джордже, и смолк. Под ложечкой засосало, будто от голода. Ольга! Ольга не простилась. Ушла, и все. И больше не возвращалась. Месяц скоро, как ушла.

Ольга посмотрела на шофера, взгляды их встретились. Ненавидит, подумала Ольга и вздрогнула. Шофер не заметил, как она вздрогнула, он был занят своей тянущей, сосущей болью и твердил себе, не понимая даже о чем: сейчас, сейчас, дотянуться бы только, где-то там, на сиденье, в кульке, персики…

— Возьмешь? — в упор спросила Ольга.

Шофер молча мотнул головой — полезай, мол.

— Ну, друг, спасибо! — обрадовался Джордже. — Не беспокойся, заплатим!

Уткнувшись подбородком в руль, шофер ждал.

Лицо было будто не свое, деревянное.

Только кадык дергался — вверх-вниз, вверх-вниз. Березка вон стоит, верхушка обломана. Беда…

— Давай! — услыхал он позади голос Джордже. — Трогай!

Он тронул. Все вокруг знакомое-знакомое — кончится ельник, покажется мельница, старая, заброшенная, с черным прогнившим желобом, потом перекресток, и на нем распятие с жестяным Христом, потом хата, от села на отшибе, а в хате пахнет душистым сеном, парным молоком, теплым хлебом, только что сбитым маслом… А есть неохота. Совсем неохота. Под ложечкой уже не сосало, а то как накатило вдруг — до тошноты, глаза б ни на что не смотрели. А теперь будто водки хватил, так горячо, торопливо побежала взбудораженная кровь. Он ждал. Ждал Ольгу. Днем ждал и ночью. Не прощалась же она. Придет. Скоро, сейчас придет, твердил он себе. От любви уйдешь разве?.. И сейчас ждал, как в лихорадке. Ждал: вот постучит в стекло, попросит остановиться. «Холодно», — скажет и пересядет к нему в кабину. «Опять ты, Мирча, в дороге», — скажет ему Ольга и еще скажет… он не знал, что еще она скажет. И пьянел от ожидания.

Привалившись плечом к рюкзаку, Ольга стояла в кузове. Джордже обнимал ее, оберегая от тряски. Не отводя глаз, смотрела она на чудовищные каменные стены ущелья, что нависали с обеих сторон, тесня и сужая дорогу. Меж громадных валунов просачивался туман и поднимался вверх к сучковатым безлистым кустам, чудом прижившимся на пятнистом от мхов граните. В бледном, чуть голубеющем небе таяло, меняя очертания, белое облачко — путались и расплывались, словно и их подгонял, торопил неугомонный ветер, мысли Ольги, причудливые, неожиданные. Она чувствовала, предчувствовала, что им с Мирчей суждено еще встретиться. Но встретились они не так, как ей думалось. И теперь все смешалось — и то, как думалось, и то, как случилось. Мирча… Их тихая окраинная улочка… квадратный двор, визг пилы, еловые чурки, смолистый запах и где-то далеко-далеко — шум, похожий на шум дождя… Да что ж это я, господи! — испуганно спохватилась Ольга. Это ж камни, а далеко где-то и впрямь идет дождь. Шумит дождь, от елей смолой пахнет, и Мирча… близко… близко…

«Ах ты, пташка-певунья, — почудился ей голос, — поманили тебя мишурой блестящей, ты и вспорхнула, не оглянувшись…»

Слова падали, будто капли, грустные и холодные.

«Мирча, я к Джордже вернулась, — принялась защищать себя Ольга. — Не могла я иначе. Ты меня не вини. Я ж была его невестой. А он в какую-то историю влип, посадили его. Год просидел. А когда выпустили, пришел ко мне. Просил все забыть, простить и вернуться к нему. Если смогу, конечно. Говорил, что любит меня. Что и мне все простит. Что он сам во всем виноват, на мне вины нет. У него ведь никого, на всем белом свете — никого. Один как перст. А работал он осветителем в театре. Мирча, до чего ж у него все нескладно, но я все равно вместе с ним буду. Я его люблю, Мирча… Мирча… ты, Мирча, прости меня».

— Ольга! — окликом вторгся к ней в мысли Джордже. — Ночью сегодня я такого ужаса натерпелся — жуть! Не думал, что гроза в горах такая страшная. Представляешь, меня всю ночь трясло, спать не мог.