Долгая дорога в дюнах - Олег Руднев

Рихард наблюдал за спорящими и никого не узнавал — от прошлой самоуверенности и многозначительности ни в ком не осталось и следа. Перед ним сидели перепуганные, растерянные люди.

— Действительно, Освальд, обстановка складывается так… — вновь вмешался Фрицкаус.

— Обстановка — это прежде всего мы с вами! — яростно стоял на своем Крейзис. — А то, что там… — он кивнул в сторону окна, — нам только на руку. Резиденция практически не охраняется, вся свора министров — кто в лес, кто по дрова, газеты несут околесицу. И упустить такой момент? Да их сейчас голыми руками… Пары-тройки отрядов хватит.

— Парочки борделей вам хватит, — саркастически пробурчал полковник, — Пока девки оттуда не разбежались.

— Прекратите паясничать! — гневно обернулся к нему Крейзис. — Решается судьба Латвии, а вы…

— Прошу прощения! — В кабинет, тяжело отдуваясь, ввалился Лоре. Встрепанный, помятый, он швырнул на стол вырванную с мясом пуговицу. — Вот! В качестве оправдания. Бог знает что — конец света наступает.

— Говорят, вы неплохо подготовились к этому концу света? — язвительно полюбопытствовал Фрицкаус. — Кроме пуговицы, ничего не потеряете?

— Латвия еще скажет мне спасибо. За то, что мое золото навсегда останется латышским и не превратится ни в рубли, ни в марки.

— Разумеется. Вы ведь предпочитаете доллары, — вскользь заметил Карлсонс и обратился к хозяину: — Насчет того, что резиденция не охраняется — не обольщайтесь. Думаете, это стадо зря там толчется? Красные умеют действовать. Если хотите знать, они пикетируют город.

— Коммунисты охраняют бесценную особу президента? — удивился Рихард. Он был поражен услышанным.

— Представьте себе. Ульманис растерян, парализован морально, не способен принимать решения. «Я на своем месте, латыши могут спать спокойно!» — вот все, чем он в состоянии урезонить нацию. Словом, на этом этапе такой президент их вполне устраивает, — Карлсонс ткнул пальцем в окно. — А попробуй сунься кто другой…

— О чем говорить? — желчно бросил Граузе. — Вашу пару-тройку отрядов просто сотрут в порошок. Мокрого, места не останется.

— Между прочим, любая попытка — прекрасный повод для вмешательства русских, — поддержал его Карлсонс. — Советы тут же потребуют согласия на ввод своих войск ради предотвращения фашистского переворота. Кстати, с их точки зрения они будут правы.

— Я вижу, еще немного — и вы сами выйдете на улицу с красными флагами, — зло огрызнулся Крейзис.

— Никак не могу понять, господа, — Рихард поднялся, встал рядом с Крейзисом. — К чему же вы тогда готовились? Все эти разговоры о национальной независимости, тайные переговоры с немцами…

Граузе смерил его презрительным взглядом:

— Разговоры разговорами и остались. Что вы привезли от немцев? Шиш в кармане? То-то! Радетели отечества, черт бы вас побрал!

— У вас есть лучшие предложения? — холодно спросил Крейзис.

— У меня? Есть. Я предлагаю испариться немедленно и бесследно. Пока нас не перестреляли по одиночке, как глухарей. Борьба только начинается, господа. Не забывайте об этом.

Чтобы ни делала Марта в последнее время, куда бы ни шла, с кем бы ни говорила — одна неотвязная мысль жгла и сверлила ей мозг. Она понимала: вряд ли найдутся у нее силы высказать Рихарду все, что мучило ее и на что она собиралась решиться. Последней каплей, переполнившей чашу терпения, был отказ мужа взять ее с собой в Латвию. Что бы он ни говорил, как бы ни мотивировал свое решение, какие бы ни приводил доводы, она не верила ни одному его слову. Или, вернее, не то чтобы не верила, она просто не слышала этих слов. Для нее они были только звуками, лишенными всякого смысла. Смысл Марта видела лишь в одном — она должна уехать на родину. И лучше всего это сделать, пока не вернулся Рихард. Поэтому она писала ему. Мысли, мысли… Тревожные, грустные, отчаянные. Который уж день подряд она укладывала их в строки письма, адресованного мужу. Это было необычное, странное письмо — без чернил и бумаги. Она писала его, когда пеленала или кормила Эдгара, когда сидела по ночам, задумавшись, над спящим малышом, и даже тогда, когда беседовала озабоченно возле его кроватки с врачом…

«Я ухожу от тебя, Рихард. Уезжаю домой, к отцу. Знаю, что поступаю жестоко. Но если бы я могла предвидеть, когда решилась выйти за тебя замуж, если б хоть чуточку представляла себе, каким адом это обернется для меня! Ложь, лицемерие, притворство — изо дня в день, из ночи в ночь…

— Мне не в чем тебя упрекнуть — и, может быть, это особенно тяжело! Ты — благороден; принял меня с чужим ребенком, дал ему свое имя, ни разу даже намеком не оскорбил, не задел прошлое. Я благодарна тебе за все. Но… Как же быть, если, кроме благодарности, в моей душе ничего нет и я ничего не могу с собой поделать? Расстаться нам все же честнее, чем пытаться и дальше обманывать друг друга. Мы чужие, Рихард, — чужие, разные люди. И впереди я не-вижу ничего, что могло бы нас сблизить.

Ты сказал, что Артур исчез. Для меня он никогда не исчезнет. Я смотрю на Эдгара и вижу Артура. Может, тебе покажется смешным, но я чувствую себя матерью маленького Артура. И знаю — это сын никогда не позволит мне забыть то, что всегда останется для меня самым дорогим на свете».

Но как ни готовилась Марта к своему побегу, сколько ни сочиняла письмо, их встреча все же состоялась.

Мерно тикал, отстукивая секунды, маятник часов в ее комнате. Здесь царил тот беспорядок, какой обычно бывает перед поспешным отъездом: всюду бросались в глаза раскрытые чемоданы, стопки белья, обувь. Жена садовника Шольце — маленькая, опрятная старушка с добрым морщинистым лицом — помогала Марте собираться.

— Бутылочки для Эдгара я положу в сумку — будут под рукой.

— Хорошо, фрау Шольце. — Марта сложила в чемодан стопку белья, мельком глянула на часы. — Господи, уже скоро одиннадцать. Где же машина?

— Не волнуйтесь, все будет в порядке. Эти вещи тоже в чемодан?

— Мне так неловко, фрау Шольце… Ну зачем вы беспокоитесь?

— Что вы! Как я могла не помочь вам, не проводить маленького Эдгара. Я так встревожена… Как вы одна справитесь со всем этим? На месте господина Лосберга ни за что не позволила бы вам одной пускаться в такой путь.

— Все будет в порядке, фрау Шольце… не попадалась вам моя сумочка?

— Вот она. Вы не представляете себе, как нам с Иоганном будет опять тоскливо без вас. Эти длинные зимние вечера, кругом ни души… и эта жуткая тишина.

Марта вздрогнула, обернулась к ней:

— Вы тоже заметили?

— Что?

— Здесь какая-то нехорошая тишина. Странная. И всегда кажется, будто кто-то рядом. Оглянусь — никого. Так страшно…

— В самом деле? Вам действительно так казалось?

— Не знаю… Это, наверное, нервы.

За окном послышался шум подъезжающего автомобиля. Марта взглянула в окно, засуетилась?

— Ой! Машина уже пришла, а у меня все еще раскидано. И Эдгара будить надо.

Она направилась было в соседнюю комнату, но на полпути остановилась, нервно сглотнула комок. Ее лицо медленно заливала мертвенная бледность: на пороге стоял Рихард. Он удивленно оглядел чемоданы, растерянные лица женщин и страшная догадка промелькнула в его глазах.

— Спасибо, фрау Шольце, вы можете идти.

Самое страшное для Марты было сейчас остаться с ним наедине.

— Но фрау Шольце мне помогает, — словно утопающая, схватилась она за соломинку.

— Ничего, потом.

Жена садовника, огорошенная неожиданным поворотом событий — она подметила, что Марта не обрадовалась приезду мужа, — неловко отступила к двери и тихо проговорила:

— Я буду рядом.

Оставшись наедине с Мартой, Лосберг подошел к столу, налил полный стакан воды из графина, жадно выпил.

— Итак, что все это значит? — Он старался говорить спокойно, но голос дрожал, выдавая сильное волнение.

— Я уезжаю, Рихард.

— Куда? — В голосе было столько зловещей бесстрастности, что ей стало совсем не по себе. Однако отступать было поздно.

— Домой, Рихард.

Не раздеваясь, он устало опустился на диван, взглянул на жену мученическим, затравленным взглядом.

— Тебе здесь не нравится?

Марте становилось все страшнее. Как будто почва уходила из-под ног. Во всяком случае, таким она видела Рихарда впервые.

— Мне все здесь надоело! Все опротивело. Эта вилла, эти странные дела, которые ты скрываешь от меня. Странные люди — крадучись приходят, крадучись уходят. Разговаривают по-немецки, по-латышски…

— Тебе это не нравится? Ты предпочитаешь, чтобы они разговаривали по-русски?

Ничего не понимая, она смотрела на него с удивлением.

— Я хочу домой, Рихард. На родину…

И вдруг замолчала пораженная — плечи Лосберга сотрясались от рыданий.

— Рихард, что с тобой, Рихард? — Марта бросилась к нему, склонилась, словно над ребенком.