Кенигсмарк - Пьер Бенуа

Снова лесная чаща. Я низко пригнулась к шее лошади. Тарас Бульба прокладывал себе путь, раздвигая своей мордой ветви, которые тотчас же сдвигались, не задевая меня по лицу. Но у моего спутника вся физиономия была в крови. Дубовой веткой сорвало с него пенсне. Я чувствовала, как он стал беспомощен. Лошадь его дышала тяжело, как волынка.

— Смелей, — кричу я, — лисица уже выдыхается, — и я слегка тронула шпорой Тараса Бульбу.

Мой конёк не любит таких шуток. В ответ на это он сделал огромный прыжок. Его товарищ сзади еле поспевал, с ужасным треском ломая ветки.

— Ты у меня смотри, — сказала я, — ты начинаешь выдыхаться. На следующем препятствии у тебя будет осечка.

Это следующее препятствие не замедлило явиться: рытвина футов в пятнадцать шириной и столько же глубиной, с неясно очерченными, чертовски предательскими краями. На секунду я даже призадумалась, справится ли с этим препятствием мой Тарас Бульба при таком пэйсе. Но мгновение — и, взлетев, как ласточка, моя славная лошадка перескочила через препятствие.

Я оглянулась, уверенная в том, что сейчас произойдёт.

Так и было. С грохотом и лошадь, и всадник повалились на землю. Тяжёлая лошадь не донесла задних ног до края оврага и беспощадно сбросила седока на землю.

Я мигом долой с коня и подбежала к великому герцогу, смутно опасаясь, что шутка моя зашла слишком далеко.

— Вы расшиблись? — вскричала я.

— Не думаю, — слабым голосом пробормотал он. — Я так испугался за вас, когда увидел, как вы ринулись через этот проклятый ров.

Бедняга, мне захотелось попросить у него прощения.

— Вы позволите мне помочь вам подняться? — сконфуженно сказала я.

— Пожалуйста.

Я попробовала поднять его на ноги, но тщётно. Тогда только я заметила, как он бледен.

— Вы сломали себе правую ногу, — вскричала я.

— О, не думаю, — произнёс он со своей обезоруживающей кротостью. — Самое большее — вывих.

— Я вам говорю, что сломана нога. Я в этом хорошо разбираюсь.

И в ту же минуту своим охотничьим ножом я разрезала сапог; смотрю — нога болтается.

— Нечего сказать, хороши мы, — подумала я, — ведь мы по меньшей мере в шести верстах от охотников.

Он не говорил больше ни слова. Он глядел на меня своими добрыми и кроткими глазами. Можно было бы подумать, что он был счастлив; он даже пробормотал: «мерси».

— За что? — воскликнула я. — Я сломала вам ногу, a вы меня благодарите. Дайте мне, по крайней мере, выручить вас из этой беды.

— Нет, вы лучше возвращайтесь и пришлите мне загонщиков, — сокрушённо ответил он.

— Вот так так, — сказала я, взбешенная. — Вернуться без лисицы, а когда меня спросят, где великий герцог Рудольф, что я отвечу? Что я оставила его бог знает где со сломанной ногой? Нет!

— Как вам угодно, — ответил он ослабевшим голосом. — Но я не знаю, как вам удастся это, сделать.

— А вот вы увидите.

Мастодонт стоял в нескольких шагах от нас и, как дурак, жевал траву под насмешливым взглядом Тараса Бульбы.

— Ну, иди сюда.

Когда я его подвела, я поняла, что у меня не хватит сил, чтобы посадить на него великого герцога.

— Не понимаю, — сказала я, вся кипя негодованием, — как может прийти в голову ездить на этаких чудовищно высоких лошадях.

Пострадавший посмотрел на меня всё тем же молившим о прощении взглядом; это, наконец, стало меня раздражать.

— Тарас Бульба, — позвала я.

Степнячок подошёл, но неохотно. Он подозрительно косился: ему что-то это не нравилось.

Рудольф Лаутенбургский не мог удержаться, чтобы не скрыть своего испуга.

— Вы хотите посадить меня на этого коня? Я предпочитаю остаться здесь.

— Ни за что, — ответила я, топнув ногой. — Тарас Бульба смирен, как ягнёнок. Держитесь хорошо.

И тяжёл же был этот немец! Тем не менее мне всё-таки удалось поднять его с земли и крепко привязать к седлу поводьями.

А я села на мастодонта.

Вы понимаете, какой идиоткой называла я себя на обратном пути: мне только удалось сделать предметом сострадания человека, которого я хотела ненавидеть. И затем этот изумлённый взгляд моего Тараса Бульбы. Достаточно было причин, чтобы я вышла из себя.

— Что же я сделал, — казалось, говорило животное, — что ты заставила меня тащить немца, а сама предпочла мне эту подлую каурую скотину без гривы и с копытами величиной с жаровню?

Никогда не следует ломать ноги тем мужчинам, за которых мы не желаем выходить замуж. Нет надобности рассказывать вам, что затем произошло. Такие типы, как я, связаны бывают только своими собственными поступками; я была связана актом совершённого мною спасения так, как все кайзеры мира не могли бы связать меня.

Можете себе представить сенсацию, произведённую моим появлением верхом на огромном кауром, в сопровождении Тараса Бульбы, с болтавшимся на нём почти поперёк великим герцогом. Тотчас же охота была прекращена. Все засуетились. Я должна была рассказать, что и как случилось; я это сделала по возможности короче, как говорят о вещах, которыми не считают нужным гордиться. Но пострадавший, со своей стороны, сообщил много подробностей. Лихорадочное возбуждение придало ему красноречия, и я в глазах всех оказалась героиней. Мне пришлось выслушать поздравления всего двора.

Кайзер, которому всё представляется в ложном свете и грандиозных размерах, провозгласил:

— Очаровательное существо это милое дитя; уже в первый день ухитрилась спасти жизнь своему нареченному!

Императрица меня расцеловала. Это забавная привычка в их семье. Отец мой был на седьмом небе.

— Поздравляю вас, ваше величество, — сказал он мне на ухо.

Я не знала, куда деться от бешенства, но улыбалась.

Свою злость я сорвала на Тарасе Бульбе: по возвращении во дворец я здорово отстегала его хлыстом, больше, чем ему когда-либо доставалось впоследствии.

У меня есть одно достоинство: во всех положениях я люблю точность и

ясность. Я сознавала, что в значительной мере по собственной вине я зашла так далеко, что выйти из создавшегося положения я могу лишь при помощи скандала. А скандалы всякой княжне внушают больше страха, чем даже уверенность в том, что она будет несчастна, и я решила в этот же вечер поставить тому, которого при дворе уже называли моим женихом, свои условия.

Я обратилась к нему с просьбой принять меня. Он принял меня тотчас же, после того как отпустил врача, наложившего ему шину.

Когда мы остались наедине, я обратилась к нему приблизительно со следующими словами:

— Мой поступок, быть может, вас удивит. Но я имею привычку и всегда буду иметь её — делать то, что я считаю полезным, не беспокоясь о том, согласно ли это с правилами приличия. И вот я считаю в высшей степени полезным сказать вам следующее: