Пути волхвов. Том 2 - Анастасия Андрианова

Да что там придумывать? Сам ведь знал, что наворотил такого, что и головы не сносить.

Ох уж Игнеда, ох уж погибель моя.

– Страстогор поймёт, что был неправ! – выкрикнул я горячее, чем ожидал. – От соколов просто так не отречься! Мы – мощь и сила, мы – княжья воля, княжья гордость!

– Тобой он уж явно не станет больше гордиться. Ты не исцелил княжича. Не нашёл скоморошьего князя. Зато увёл у него жену. Как думаешь, Кречет, сколько твоего самовольства ещё стерпел бы Страстогор?

Перед глазами у меня потемнело. Прав, прав, сволочь. Меня словно сжало в тиски: горло сдавило, голова наполнилась болью, в грудь вернулась невыносимая тяжесть. Вот и всё, вот и бесславный конец сокола Кречета, а вместе с ним – и княгини, и невинного паренька из Мостков. По макушкам елей прошелестел ветер, но не такой, что напускают нечистецы, а обычный, свежий осенний, последний, наверное, какой я ощущал в своей жизни.

Я не хотел умирать. Но и терять уже было нечего.

Стремительным, нечеловечески молниеносным движением я вынул из сапога несколько звёзд и метнул веером, не заботясь особо о том, попадут они по ногам или вспорют шеи. Краем глаза я видел, что Рудо прыгнул вперёд, погребая под своим могучим телом сразу двоих дружинников. Я не слышал криков: в ушах у меня оглушительно стучала кровь, как стучит, наверное, у зверя, попавшего в силки.

Казима не понял ничего, когда я рванул к нему и одним махом вонзил кинжал ему под челюсть. Струя крови брызнула мне прямо в лицо, Казима захрипел и рухнул наземь, скребя пальцами по шее.

Что-то ударило меня в бок, что-то вонзилось в ногу, но боли я не чувствовал, просто бился изо всех сил, Рудо рвал молодого дружинника, и стрелы просто отскакивали от густой, свалявшейся шерсти. Медвежонка не было видно, зато Огарёк тоже бился как мог: запрыгнул на спину лучнику и кусал его в шею. Одна стрела попала коню в круп, Игнеда выпустила поводья, и конь со ржанием унёсся в чащу.

Я вертелся во все стороны сразу, уворачивался от стрел и ударов клинками, сам метал звёзды и ножи, и острый, кровавый кураж битвы захватил меня настолько, что мне уже всё равно было, умру я или каким-то чудом выживу.

Не было, не было ни малейшей возможности остаться живым. Я чувствовал, что ранен, хоть и не мог понять, куда и как тяжело. Рубаха и штаны взмокли от крови: моей ли, чужой ли…

Совсем близко раздался крик. Вскинув голову, я увидел, как Игнеда оседает наземь, а платье у неё на животе становится влажным и тёмным. Древко стрелы торчало из её тела, и по стремительно белеющему лицу княгини я понял: истечёт кровью за несколько минут, её настигла самая скверная рана из всех возможных.

Я заревел и кинулся полосовать лицо кинжалом своему противнику. Не видел, не слышал, не знал, живы ли Рудо и Огарёк. Моей задачей было лишь убить как можно больше врагов, прежде чем меня самого убьют. И тут же подумал: а чего ради? Зачем мне жить? Князю я больше не нужен, Игнеда мертва или вот-вот умрёт, Огарёк, быть может, тоже… Я остался один, а дружинников, по меньшей мере, ещё шестеро – разве можно тут победить? Если только Страстогор не приказал взять меня живым, чтобы сгноить заживо в остроге.

Лицо усатого дружинника вдруг оказалось так близко к моему, словно мы собирались с ним миловаться. Остриё стрелы неумолимо приближалось к моей шее, а нож, зажатый в другой руке, вот-вот готов был войти мне в бок.

Снова подул ветер, и я, сам не ведая, что делаю, сжал кулаком свой соколий камень – последнее, что оставалось со мной сокольего, раз уж воля княжья больше не на моей стороне. В пылу битвы и не понял, случайно это вышло или умышленно. И чем это обернулось, я не смог понять даже потом, сколько ни думал.

Что-то вздыбилось, заревело у меня прямо под сердцем, и сперва я подумал даже, что это нож вражеский всё же настиг меня, проткнул грудь. Весь я стал словно огнём, ветром, живой яростью – чем-то могучим, диким, чем не мог стать ни один человек.

Дружинников отбросило, будто воин-великан ударил их дубиной, они попадали на землю, ударившись спинами так, что это едва не вышибло из них дух. В елях всё завывало, стонали и ломались сучья, сыпались сверху шишки и хвоя, и чувствовалось мне, будто это я сам – дую, я сам – ломаю, я сам – и есть этот лес.

Не успел я осознать, что происходит, как враги мои начали гнить, так и не поднимаясь на ноги и не приходя в себя. Кожа их сперва вспухла, потом сморщилась, стала серой и обтянула кости; кафтаны княжьей дружины истлели, сквозь них прямо из груди и животов проросли стебли и листья, ещё миг – и все дружинники, и те, что были уже мертвы, и те, с кем мне только предстояло сразиться, обернулись трухлявыми пнями или невзрачными холмами, поросшими мхами и папоротниками. Стало так тихо, что в ушах у меня зазвенело.

Я подбежал к Игнеде. Княгиня осталась собой, мхом не поросла и бревном не стала. Лежала, неловко разметав ноги, и слабо хваталась руками за живот с торчащей стрелой. Кругом всё было мокрым и багряным от её крови, а лицо и губы Игнеды стали совсем белыми, как берёзовая кора.

– Тише, тише, – глупо и бессмысленно зашептал я, приподнимая её голову. – Не говори ничего и не шевелись. Я сейчас… сейчас…

К нам подошёл Рудо и ткнулся мордой мне в плечо. Он тяжело дышал, по лапе текла кровь, но в остальном мой друг вроде бы оставался цел. И быстро потрепал его по шее и беспомощно оглянулся в поисках своего мешка: там точно была ивовая кора, лисьедухи и разные травы от… от чего? От отравления? От боли в уставших мышцах? От назойливых снов? Той травы, что выдернула бы стрелу из Игнединого тела и залечила бы такую рану, у меня точно не было.

– Оставь, соколик, – прошептала она чуть слышно. – Отцу моё тело отдай. Не хотела в Горвене умирать, так у родных стен лучше…

– Молчи, глупая. – На меня накатывал душный страх: за неё, за себя, за Огарька, которого нигде не было видно. И дружинники, сожранные чем-то лесным, пугали своей неправильностью, невозможностью, будто привиделся мне хмельной, бредовый сон. – Силы не трать. Отдохнёшь сейчас, лисьедух съешь и поедем дальше, понесу тебя, если надо будет. Я позову Смарагделя. Это не его вотчина, но он придёт. Придёт и принесёт тебе лесной водицы, ты только потерпи.

Игнеда сделала то, на что у меня самого не хватило бы отваги: она улыбнулась. Её окровавленная рука приподнялась, потянулась к моему лицу, будто хотела погладить меня по заросшей щеке, но бессильно упала. Игнеда спокойно выдохнула, да так и умерла с улыбкой на бескровных губах.

Я посидел так ещё какое-то время, баюкая мёртвую княгиню. В груди и в голове у меня сделалось так пусто, что ни единой мысли, ни единого чувства не осталось.

* * *

Огарька я нашёл под деревом – сидел, сжавшись в комок у елового ствола, и трясся, тихо рыдая. В какой-то момент, значит, храбрость всё-таки изменила ему, но это и немудрено. Вроде бы он легко отделался: кровь из рассечённой брови засохла на лице бурыми пятнами, рубаха кое-где порвалась, открывая покрытое ссадинами и синяками тело, но руки-ноги были целы. Я присел к нему и протянул руку.

– Вставай, боец.

Огарёк икнул и поднял на меня опухшие глаза. Я понял, что сам, должно быть, выгляжу не хуже мертвяка, вылезшего из могилы. По ноге и плечу у меня ещё текла кровь: я чувствовал там влажное тепло. В боку сильно болело, наверное, чей-то нож всё-таки настиг меня, и надо было бы скорее заняться собой, чтобы сберечь остатки сил и отнести тело Игнеды Мохоту.

– Я подвёл тебя, Кречет, – сипло пробормотал Огарёк, вытирая нос рукавом.

– Ладно тебе, видел я, как ты диким котом бросался на здоровенных вооружённых воинов. Ты