Тихий американец - Грэм Грин

Гости его пели чувствительную песню, и, ковыряя без всякого аппетита своего каплуна по-герцогски, я впервые с тех пор, как узнал, что она в безопасности, думал о Фуонг. Я вспомнил как, ожидая вьетминцев, Пайл сказал: «Она мне кажется свежей, как цветок», – а я ответил с деланной небрежностью: «Бедный цветок!» Теперь она уже больше не увидит Новой Англии и на познает секретов канасты. Может, ей никогда не суждено и жить обеспеченной жизнью. Разве я имею право дорожить ею меньше, чем мертвецами на площади?.. Страдание не становится более мучительным оттого, что страдальцев много; одно тело может выстрадать не меньше, чем все человечество. Я рассуждал, как журналист, заботясь только о численности, и тем самым предал свои собственные принципы; я так же, как Пайл, встал на одну из сторон в схватке, и отныне всякое решение мне будет даваться с трудом. Поглядев на часы, я увидел, что уже без четверти десять. Может быть, его все-таки задержали; может, тот, в кого он верил, о нем позаботился, и Пайл сидит теперь у себя в миссии и с нетерпением расшифровывает телеграмму, а потом, топая, взбирается по лестнице в мою комнату на улице Катина. «Если он придет, я ему все скажу», – подумал я.

Гренджер вдруг поднялся с места и пошел ко мне. Он не заметил, что на дороге у него стоит стул, споткнулся и оперся рукой о край моего столика.

– Фаулер, – сказал он. – А ну-ка выйдем.

Я положил на стол деньги за ужин и последовал за Гренджером. У меня не было желания с ним драться, но в ту минуту я бы не возражал, чтобы он избил меня до полусмерти. В наши дни так трудно замаливать грехи.

Он облокотился на парила моста, и двое полицейских следили за ним издалека.

– Мне надо с вами поговорить, Фаулер.

Я подошел к нему на расстояние удара и стал ждать, что будет. Он не двигался. Гренджер был как бы аллегорическим изображением всего, что я ненавижу в Америке, – так же плохо изваянным и таким же бессмысленным, как статуя Свободы. Не шевельнувшись, он произнес:

– Вы думаете, я налакался?. Ошибаетесь.

– Что с вами, Гренджер?

– Мне хочется с вами поговорить, Фаулер. Не могу я сегодня сидеть с этими лягушатниками! Я и вас не люблю, но вы хоть говорите по-английски. Или вроде как по-английски. – Он горбился в полутьме – массивный, бесформенный, как неразведанный материк на карте.

– Чего вы хотите, Гренджер?

– Не перевариваю англичан, – сказал Гренджер. – Как только Пайл вас терпит! Наверно, оттого, что он сам из Бостона. А я – из Питтсбурга и этим горжусь.

– Ну и гордитесь на здоровье.

– «Гордитесь на здоровье»! – Он сделал слабую попытку высмеять мое произношение. – Снобы проклятые! Будто лучше вас и нет никого. К чертям собачьим! Будто вы одни знаете все на свете!

– Спокойной ночи. Меня ждут.

– Не уходите, Фаулер. Вы что, каменный?. Не могу же я разговаривать с этими лягушатниками!

– Вы пьяны.

– Выпил два бокала шампанского, вот и все. Да и вы были бы не лучше на моем месте. Мне надо ехать на Север.

– Ну и что из этого?

– Да разве я вам не говорил? Мне почему-то кажется, что об этом все знают. Утром я получил телеграмму от жены.

– Ну?

– У сына полиомиелит. Ему очень плохо.

– Как жаль…

– Вам чего жалеть? Ребенок-то не ваш.

– А вы не можете слетать домой?

– Не могу. С меня требуют, чтобы я написал о какой-то операции возле Ханоя; там подчищают остатки противника. А Конноли болен (Конноли был его помощником).

– Это очень обидно, Гренджер. Я охотно бы вам помог.

– Сегодня день его рождения. В половине одиннадцатого по нашему времени мальчику будет ровно восемь лет. Вот я и затеял эту выпивку, заказал шампанское, Но я тогда еще ничего не знал. Надо же мне кому-нибудь рассказать, Фаулер. Не могу же я разговаривать с этими лягушатниками…

– Теперь, кажется, научились лечить полиомиелит.

– Пусть даже будет калекой. Только бы выжил. От меня мало толку, если бы я был калекой, но он у меня – умница! Знаете, что я делал, пока этот ублюдок пел? Молился. Если богу уж так нужна чья-нибудь жизнь, пусть берет мою.

– Вы верите в бога?

– Рад бы верить… – Гренджер провел ладонью по лицу, словно у него болела голова, но на самом деле он хотел скрыть, что вытирает слезы.

– На вашем месте я бы напился, – сказал я.

– Мне нельзя напиваться! Не хочу потом вспоминать, что в ту ночь, когда умер мой мальчик, я был пьян, как свинья. Разве моя жена может напиться?

– А что если вы объясните вашей газете…

– Конноли, по правде говоря, совсем не болен. Он погнался за какой-то юбкой в Сингапур. Я не могу его выдать. Если об этом узнают, его выгонят.

– Гренджер кое-как подобрал свое расплывшееся тело. – Простите, что задержал вас, Фаулер. Мне надо было выговориться. А сейчас пойду к ним – поднимать тосты. Смешно, что мне попались именно вы, Фаулер. Вы ведь меня ненавидите.

– Я бы охотно написал за вас вашу корреспонденцию. Можно будет сказать, что это – Конноли.

– У вас не тот акцент…

– Да я не так уж плохо к вам отношусь, Гренджер. Раньше я многого не замечал…

– Э, мы с вами всегда будем жить, как кошка с собакой. Но спасибо, что посочувствовали.

Чем же я отличаюсь от Пайла? Разве сам я чувствую, как людям больно, пока не столкнусь с мерзостью жизни? Гренджер вернулся в ресторан, и оттуда послышался приветственный гул голосов. Я нанял велорикшу, и меня отвезли домой. Там никого не было, и я прождал до полуночи. Потом, уже ни на что не надеясь, я вышел на улицу и встретил Фуонг.

3

– Был у тебя мсье Виго? – спросила Фуонг.

– Да. Он ушел минут пятнадцать назад. Фильм был хороший? – Она уже приготовила в спальне трубку и теперь зажигала лампу.

– Очень грустный, – сказала она. – Но краски такие нежные. А зачем приходил мсье Виго?

– Задать мне кое-какие вопросы.

– О чем?

– О том, о сем. Не думаю, чтобы он стал меня еще тревожить.

– Больше всего я люблю фильмы со счастливым концом, – сказала Фуонг. – Будешь курить?

– Да. – Я лег на кровать, и Фуонг принялась орудовать иглой.

– Девушке отрубили голову.

– Странная идея! Зачем?

– У них была французская революция.

– А-а… исторический фильм. Понятно.

– Все равно, он очень грустный.

– Стоит ли огорчаться? Ведь это история.

– Ее возлюбленный вернулся к себе на чердак в ужасном горе и написал песню, – понимаешь, он был поэт. И скоро те, кто отрубил его девушке голову, стали распевать его песню. Это была Марсельеза.

– Что-то не очень похоже на историю.

– Он стоял в толпе, когда они пели, и у него было такое печальное лицо, а когда он улыбался, оно становилось еще грустнее: он думал о ней. Я плакала, и моя сестра тоже.

– Твоя сестра? Вот не поверю!

– Она очень впечатлительная. Там был этот противный Гренджер. Совсем пьяный, – он все время смеялся. Не понимаю, над чем: в картине не было ничего смешного. Наоборот, нам было очень грустно.

– Я его не виню. У него есть чему радоваться. Мне рассказывали сегодня в «Континентале», что его сын вне опасности. Я ведь тоже люблю счастливые концы. – Выкурив две трубки, я откинулся назад, подперев голову кожаной подушечкой, и положил руку Фуонг на колени. – Ты счастлива?

– Конечно, – сказала она небрежно. Я не заслуживал более вдумчивого ответа.

– У нас все совсем как прежде, – солгал я. – Как год назад.

– Да.

– Ты еще не купила ни одного нового шарфа. Сходи завтра в магазин.

– Завтра праздник.

– Ах да, совсем забыл.

– Распечатай свою телеграмму, – сказала Фуонг.

– Я и о ней забыл. Мне сегодня не хочется думать о газете. Все равно уже слишком поздно посылать материал. Расскажи лучше про фильм.

– Возлюбленный хотел спасти ее из тюрьмы. Он тайком принес туда одежду мальчика и мужскую шапку, такую, как у тюремщика, но когда она выходила из ворот, у нее рассыпались волосы, и все закричали: «Аристократка! Аристократка!» Мне кажется, что тут в фильме неправильно. Надо было ей убежать. Тогда бы они оба заработали много денег на его песне и уехали за границу, в Америку или… Англию, – добавила она, как ей казалось, очень хитро.

– Пожалуй, я все-таки прочту телеграмму, – сказал я. – Дай бог, чтобы мне завтра не пришлось ехать на Север. Мне хочется спокойно побыть с тобой.

Она вытащила конверт из-за банок с кремом. Я распечатал телеграмму и прочел:

«Снова думала над твоим письмом точка Поступлю неразумно как ты и надеялся точка Просила адвоката начать дело о разводе мотивируя тем что ты меня бросил точка Да хранит тебя бог любящая Элен».

– Тебе надо будет ехать?

– Нет, – сказал я. – Мне не надо будет ехать. Прочти. Вот тебе и счастливый конец.

Она спрыгнула с кровати.

– Но это замечательно! Я сейчас же пойду к сестре. Она будет так рада. Знаешь, что я скажу: «Смотри – кто я, по-твоему, такая? Я – вторая миссис Фулэр».

Напротив, на книжной полке, словно портрет молодого человека с короткой стрижкой и черной собакой у ног, стояла «Миссия Запада». Теперь уж Пайл никому не причинит вреда. Я спросил Фуонг: