Андрей Соболь: творческая биография - Диана Ганцева

И далее в повести любое описание пейзажа будет нести на себе отпечаток разрушения и смерти: «изба с погорелой крышей» (II, 74), «поля взрыхленные снарядами, придавленные пушечными колесами» (II, 75), «один из отрядов… взорвал ближайший мостик» (II, 86), холм «похожий на перевернутый дуб» (II, 87), «над сваленными шпалами нависал древний дуб» (II, 100), «на пути к рязанским, воронежским, московским деревням сметались точно вихрем, вокзальные лари, будки, опрокидывались вагоны, откатывались локомотивы, до тла очищались еврейские хибарки, присоединившиеся к станциям, и по избам тех же русских деревень хозяйничали туляки, костромичи, залезая в квашни, шаря по печам, швыряясь ухватами, давя кур, топча огороды и пашни» (II,130). В настоящем повести нет растущих деревьев и цветущих садов: если цветы, то «дохленькие васильки» (II, 94) или «высохший филодендрон» (II, 97), если листья, то только опавшие (II, 100).

Отсутствие живых побегов, способных в будущем дать плоды, манифестирует идею неизбежной гибели этого мира, который разрушается уже не только под воздействием неких внешних сил, но который уже сам в себе несет зерно смерти: «…вагон мчался все дальше и дальше. А перед ним, за ним, вокруг него гигантской сказочной птицей кружилась октябрьская ночь, одним — черным — крылом осеняя поля, леса, города, окопы и села, а другим — красным — сея по русской по-старому алчущей нови колдовские семена огней, пожаров, искр, бурь, криков, песен, смерти, и вихря для будущих великих всходов нового святого преображенья бездны и хаоса» (II, 127).

Разорванности, ломанности картины мира соответствует и «лоскутное» зрение героев, которые не способны воспринимать мир в его целостности и видят его лишь в отрывках, лоскутках прошлого и настоящего. Всю свою жизнь Гиляров воспринимает как нескончаемый круг, нижущий беспрестанно новые и новые звенья, повинуясь неподвластной пониманию закономерности: «Каждое звено было отлично от другого, как разнилась сибирская каторжная тюрьма от Сорбонны, и каждое звено не подходило к другому, как не подходил арестантский бушлат к кимоно крошечной гейши в Нагасаках. Но все же звено примыкало к звену, и смыкались звенья, и грани стирались… Стоя у окна Гиляров отчетливо видел в немой темноте все очертания дней, событий, лиц — весь круг, и себя посередине его…» (II, 57–58).

Персонажи в восприятии Гилярова передаются лишь отдельными чертами, выхваченными сознанием воспринимающего, словно неким лучом, и образ, вырисовывающийся за ними, остается зыбким и размытым. Мы видим капитана Ситникова: «…приподнялась с подушки сплошь забинтованная голова», «под прямыми черными усами сверкнули плотные плоские зубы, сильные, крепкие, как крепок был удар, от которого эти зубы, раз скрипнув, застыли в кривом оскале» (II, 68), «белая голова взметнулась выше» (II, 69), «еще выше взметнулась белая голова» (II, 70), «клубок бинтов заметался по подушке» (II, 70). Человеческий облик теряется за пятном белой головы, которое постоянно стоит в глазах Гилярова.

Таким же разъятым, разорванным, словно отраженным в разбитом или треснувшем зеркале, предстает образ Тони в восприятии Гилярова: «…и поднялись васильки, и под ними показались белокурые волосы, глаза взволнованные, узкие, но большие до странности, и в вырезе платья худенькая, по-девичьи поставленная шея… Только назойливо выделялись слишком ярко-красные губы» (II, 94); «не отходил Гиляров от окна, все ждал не мелькнут ли васильки на желтой соломенной шляпе с нависшими полями, под которыми словно нарочно удлиненные глаза так часто и так удивительно меняются, то притягивая к себе, то отталкивая, как вот сразу оттолкнули накрашенные губы» (II, 98). Более того, вспоминая Тоню, ее детский стишок и руки, его выводившие на стене вагона, Гиляров проговаривается: «пальцы… живут, как самостоятельные, совсем отдельные живые существа… Вот, вот так они шляпу прикалывали и чуть-чуть трепетали, будто оскорбленные, когда он не отвечал на ее вопрос: правда ли, что без бога умирают души людские. А вот так они скользили по платью, когда лучи перекрестили ее, а за обедом они едва шевелились, точно их вспугнули, и они притаились, точно украдкой взирая на свет божий» (II, 101–102).

И как с трудом складываются воедино осколки лиц и фигур человеческих, так с еще большим трудом находятся нужные слова, связываются фразы, ведутся диалоги персонажей. Разрыв связей проявляется прежде всего в нарушении связности речи — монологи героев сбивчивы, фразы диалога отрывисты и неполны, многоточие и тире становятся основными знаками препинания: «Да вот… — подпоручик поглядел в небо — туда, где белесоватый круг замкнул луну, — и замигал ресницами. — Да я… Ведь я секретарь комитета… Меня солдаты… Я не могу иначе…» (II,70); «Я на рассвете еду к солдатам. Я только что говорил с командиром, и я хотел вас предупредить. Я еду на все. Или она завтра к вечеру займут указанное место. Или я… Ну, и вот. Через час сюда направится третий драгунский, одна батарея и казачья сотня. Утром будут здесь. Если угодно, вы можете сдать дивизию полковнику. И можете уехать в штаб армии. Так вот… остаетесь?» (II,73); «Ты меня обманываешь, Сестрюков. Это нехорошо. А еще старый друг. Вот ты какой. Не лягу спать, пока ты мне правду не скажешь. Не приставай, не буду спать… Ой, только не горюй — буду, буду. Лягу лягу. Вот уже легла, видишь. Вот уже сплю. Как хорошо: подушка, удобно, никто не курит — как дома. Да-да, я дома» (II,104).

Попытки речевого самовыражения героев сопровождаются постоянными авторскими ремарками: «он не знает, как начать разговор… не уверен в себе и боится не в тон попасть, не так сказать, как надо, а сказать-то хочет и знает, о чем надо сказать, даже и слова подходящие знает, но вот убежали они, сгинули» (II,61); «Гиляров с трудом подбирал слова…» (II, 72); «замечала Тоня, что порывается Сестрюков заговорить с ней, но нет в нем решимости…» (II,122).

Однако нарушение связности речи персонажей — это только верхний ярус коммуникативной деструкции, проявленной в повести. В большинстве случаев нарушается не только сама речь, но и речевая ситуация в целом. Причем причины неуспешности того или иного коммуникативного акта постоянно варьируются. Выделим лишь несколько аспектов нарушения речевых ситуаций. Диалог или полилог, заявленный изначально, оказывается монологом, произносимым «в пространство», так как другие участники ситуации либо не слышат его, либо не хотят слышать. Так в диалоге с генералом Гиляров настолько увлечен собственной мыслью о навязчивом сходстве генерала с неким знакомым лицом, что содержание разговора совершенно от него ускользает: «Генерал заговорил о скверных латышских