Киевские ведьмы. Выстрел в Опере - Лада Лузина

Они живописали ее крайнюю хрупкость и худобу, тонкую талию (что, в сочетании с высокой девичьей грудью придавало ей особую привлекательность!). Длинные, черные русалочьи волосы, прямые как водоросли. Прозрачные глаза не бледном лице.

Лицо гимназистки было бледным.

И непримечательным.

Семнадцатилетняя — она была рабою неверного времени, когда твоя личность похожа на расплывшееся, мутное пятно, и ты пытливо вглядываешься в свои зеркальные черты, пытаясь понять, кто ты?

И когда искать свое отражение нужно не в зеркале, а внутри себя — в своих желаниях, стремлениях, чувствах… которые, годы спустя, и сформируют твой лик.

Но ныне, в 1906-ом, смазанные, семнадцатилетние, совсем не ахматовские черточки, еще не выкристаллизовались в четкий как печать символ: ровная челка до бровей, царственная шаль, «патрицианский профиль».

Нескладная блуза (видать по всему, с чужого плеча), темная юбка, унылая шляпка. Незапоминающаяся внешность.

Даже горбинка на знаменитом носу казалась полу стертой, неважной — не проступившей пока, как неповторимый отличительный знак.

И еще, в сравнении с худосочною Машей, юная Анечка была вполне упитанной барышней.

— Вот нелепость-то! — с непонятным ей пенным весельем воскликнула Ковалева тихо — но так чтобы ее слышала девушка с неприметной горбинкой. — При чем преступная нелепость. И Богу противная, и пол наш порочащая. Вы не находите?

— Это невыносимо, — горбоносая отозвалась еще тише.

Маша даже не была неуверенна, ответила ли Анна ей или сказала это самой себе.

Но уцепилась за ответ:

— Нет, все-таки Киев — город вульгарных женщин. Эта дама верно жена какого-нибудь сахарозаводчика!

— Нет, нет, — сказала Анна совсем еле слышно, но уже явно адресуя свои «нет» собеседнице.

— Неужто, она ваша знакомая? — ахнула Маша. — В это невозможно поверить! Вы совсем из другого теста. Я подумала, вы из Петербурга…

— Правда? — девушка наконец посмотрела на Машу. — Вы почти угадали. Я…гощу здесь, — мучительно запнулась она.

И, вобрав уважительный взгляд гимназистки, четверокурсница педагогического внезапно осознала смешное:

Эта — будущая Анна Ахматова, в настоящем намного младше ее!

И она, Маша, кажется ей страшно взрослой дамой — ведь к 22-ум, в достопамятные дореволюционные времена, сочетались браком и успешно производили на свет двух-трех детишек.

Но, окрыленная «Ратью», опьяненная легкостью своего бесстрашия, Маша, привыкшая вечно ощущать себя самой младшей и глупой, вдруг почувствовала себя ужасно уверенно в роли женщины не только взрослой, но и в летах.

— Я не представилась. Мария Владимировна. Свободная женщина. Нет, не то, что вы подумали… Просто я свободна. И всегда делаю то, что хочу!

Кто подсказал ей слова о свободе?

За всю свою жизнь, Маша была свободной два-три часа, и почти никогда не делала то, что хотела.

Но слова прозвенели — серебряные, незнакомо-приятные.

«Рать» пенилась и пела внутри.

И песнь ее показалась Марии Владимировне открывшейся истиной.

«Я свободна!

Я совершенно свободна…

Я делаю то, что хочу!»

И гимназистка в шляпке с сиротливою лентой расслышала эту песню.

Секунду она глазела на свободную Марию Владимировну — так, словно пред ней предстала Высшая Истина.

Затем сказала:

— У вас, верно, много денег… Простите. — Гимназистка смутилась.

— Да, без них трудно быть свободной, — признала Маша с веселым смешком. — Но все же свобода не в них. Свобода внутри нас!

— Да. И я так думаю… — подтвердила Анна. — Точнее я сейчас, когда вы это сказали, подумала, так и должно быть.

Аня была честною девочкой.

Не в пример Маше, завравшейся:

— Свобода — врожденное чувство. Одни рождаются с ней, иные нет. Я родилась свободной…

Но Маша не понимала своей лжи. Она верила себе.

«Невидима и свободна!» — кричала внутри булгаковская Маргарита Николаевна.

— И внутри вас тоже живет свобода. Я сразу приметила! — сказала она.

— Да, — гимназистка помолчала. — Я была свободною в детстве. Но не здесь, не сейчас…

— Вам невыносимо здесь? Так уйдемте!

— Я не могу.

Похожая на француженку «мадемуазель» как раз зазвала ее семипудовую кузину в примерочную.

Маша с удовольствием сморщила нос:

— Вам претит находиться с ней рядом! Быть рядом с ней — для вас оскорбление.

— А вы? — заколебалась Анна. — Вы пришли в ателье…

— Я хотела заказать туалет, — сызнова соврала Ковалева. — А теперь не хочу! Я хочу беседовать с вами. А вы?

— И я… — Анна глядела на нее, как на пророка. — Я очень хотела бы побеседовать с вами.

— Так идемте?

— Идемте!

******

— ….мы жили на юге. Я лазила по деревьям, как кошка. Плавала, как птица — так мой брат говорил. Я ощущала себя истинной херсоносийкой. Однажды я уплыла в море так далеко, что и татарчата не догнали! Когда вернулась домой, меня отругали и оставили без десерта. А я вскарабкалась на крышу и говорила с луной. Ночь — это свобода! И море свободно…

Они шли по улице.

Маша, опьяненная Ратью.

И Анна, опьяненная своим свободолюбивым поступком, — побегом от ненавистной кузины, — говорившая без умолку, искательно заглядывавшая в глаза свободной женщине Марии Владимировне, и жаждущая отыскать в ее лице свое отражение!

— …но здесь нет моря. И я здесь не по своей воле. Мы с матерью вынуждены жить у тети Вакар. А она меня не выносит, и посильно издевается надо мной. Дядя кричит на меня два раза в день: за обедом и после вечернего чая. Кузен Демьяновский объясняется в любви каждые пять минут. Денег нет. Мы в крайней нужде. Приходится мыть полы, стирать. И нет даже приличной шляпы… Я ненавижу этот город!

— Вы ненавидите Киев?!

Маша оступилась. Специально, — чтоб оправдать воинственность вопроса.

Голос не слушался ее.

Свобода внутри — не предполагала послушания! Свободная женщина Мария Владимировна не желала прислушиваться к маленькой Маше.

Она хотела защитить свой Город!

— Мне невыносимо, мне тягостно здесь, — сказала Анна. — Я задыхаюсь! Я точно в мышеловке!

Ковалева вновь оступилась — на этот раз ненамеренно.

«Рать» на мгновенье отхлынула, а на освобожденном пространстве появились слова:

«И Киев — ловушка, мышеловка, которую уготовила мне судьба…»

Их сказал Миша Врубель.

Он не ошибся.

Именно в Киеве Киевица Кылына подстроила ему ловушку, и за свою слепоту Миша заплатил смертью сына.

«А сына Ахматовой чуть-чуть-чуть не расстреляли», — сказала Даша.