Зарождение добровольческой армии - Сергей Волков

Я смотрю на каждый дом, на каждый переулок. Все знаю. Все знакомое. Вот сейчас подъеду. Вот вижу огонь в дальней столовой. Извозчик остановился. Подхожу к двери. Что‑то замирает, дрожит, сладко рвется у меня в груди. Сильная радость наполняет меня, и одновременно слегка грустно… Шаги за дверью. Отперли. Иду к коридору, отворяю дверь… Из столовой ко мне бросается мама… обнимает, плачет…

Я счастлив. Все счастливы, всем радостно…

Я несколько дней живу у себя, в семье, с любимыми людьми. Я не хочу ничего. Я устал от фронта, от политики, от борьбы. Я хочу только ласки своей матери. Я помню, я думал: «Истинная жизнь любящих людей состоит в любовании друг другом». Я чувствовал всю шкурную мерзость всякой «политики». Я видел, что у прекрасной женщины Революции под красной шляпой вместо лица — рыло свиньи. Я искал выхода. Я колебался. В душе подымались протесты и сомнения, но я пытался убедить себя: «Все это плохо, но не надо отстраняться, надо взять на себя всю тяжесть реальности, надо взять на себя даже грех убийства, если понадобится, и действовать до конца…»

И мне показалось, что я себя убедил…

Был Сочельник. Звонок. Я удивлен: входит прапорщик нашего полка К. Он сибиряк. Зачем он приехал? Я догадываюсь. К. разбинтовывает ногу и передает мне письмо моего командира.

«Корнилов на Дону. Мы, обливаясь кровью, понесем счастье во все углы России… Нам предстоит громадная работа… Приезжайте. Я жду Вас… Но если у Вас есть хоть маленькое сомненье — тогда не надо…»

Я напряженно думаю. День, два. Сомненье мое становится маленьким, маленьким. Может быть, я просто «боюсь»? — спрашиваю я себя. Может быть, я «подвожу теории» для оправдания своей тру–сости?.. Как зверски и ни за что дикие люди убили М. Н. Л…. А Шингарев? Кокошкин?.. Их семьи?! Тысячи других?! Нет, я должен и я готов. Я верю в правду дела! Я верю Корнилову! И я поеду. Поеду, как ни тяжело мне оставить мать, семью, уют. И одновременно со мной думает и страдает мама.

Я решил. Мама готова перенести новую боль…

Зимние сумерки темным узором ложатся на зеленую гостиную. Слышно, как около дома поскрипывает на морозе деревянный тротуар. В гостиной нет огня. Я сижу с мамой. Она плачет и тихо говорит: «…Мне очень больно, но будет еще больнее, если ты поедешь и разочаруешься, — если ты не найдешь там того, о чем думаешь…» — «Я об этом думал, я этого боюсь, но гарантия — имя Корнилова и Учредительное собрание. И мы оба хотим верить».

И я верю…

Был, кажется, третий день Рождества. Мы уезжали: семь человек офицеров. Солдатские документы, вид солдатский, мешки — все готово. Пора идти.

Мама зашивает ладанки, надевает на нас с братом и беззвучно плачет. Мы ободряем. Прощаемся. И я чувствую на щеках своих слезы матери…

Синий вечер. В воздухе серебрятся блестки. Небо звездное… Мы идем на вокзал. На душе грустно, но успокоением служит: добровольно иду делать большое дело…

Вокзал набит солдатами. Все переполнено. Брат и другие попали в уборную уходящего поезда и уехали. Я и М. остались. Мы едем среди солдат — на полу. Подходит солдат нашего полка, о чем‑то развязно говорит.

Под утро, усталые, с трудом садимся в поезд и едем на Дон…

Следующий день зимний, яркий. Поезд тихо тащится по снежным полям и подолгу стоит на станциях. Помню станцию Лиски. Я послал маме шифрованную телеграмму. Пересели и едем.

Ночью — обыск. В вагоне темно. Вошли люди с фонарем, в солдатских шинелях, с винтовками.

«Документы предъявите… У кого есть оружие, сдавайте, товарищи».

Подошли ко мне. Я закрыл глаза и притворился спящим, прислонившись к окну вагона.

«А это чей чемодан?» У меня был мешок — вьюк.

«Ваш, товарищ? Товарищ!» — сказал он и взял меня за плечо. Я «проснулся». «Мой». — «Откройте!» Открываю. Он роется. «А документы есть?!» — «Есть», — и лезу в карман. «Ну ладно», — и проходят дальше…

Утро. Слава Богу, переехали на казачью сторону. Народу в поезде стало мало. Я не бывал на Дону: вглядываюсь в людей, смотрю в окна. Вошли несколько казаков с винтовками, шашками. Сели рядом. Разговаривают. Я ищу новых, бодрых настроений — преграды анархии.

Казак, лет 38, с рябым зверским лицом, с громадным вихром из‑под папахи, сиплым голосом говорит: «Ежели сам хочет, пущай и стоит, есаул, а мы четыре года постояли, с нас будя. Прошлый раз на митинге тоже стал: «Станичники, вы себя защищаете, казацкую волю не погубите» (он представил есаула). — «Четыре года слухали…» — мрачно отозвался хмурый молодой казак.

Вскоре они вышли из вагона. Я понял, что эти казаки — из частей, стоявших на границе области на случай вторжения большевиков. Из разговора их было ясно: они самовольно расходились по домам, открывая дорогу войскам Крыленки…

Станция Каменская. Я вышел из вагона. На платформе много военных: солдат, офицеров, встречаются юнкера. Офицеры в погонах. Чувствуется оживление, приподнятость. Едем дальше…

Я думаю: «Скоро Новочеркасск. Туда сбежалось лучшее — лихорадочно организуется. Отсюда тронется волна национального возрождения. Во главе — национальный герой, казак Лавр Корнилов. Вокруг него объединились все, забыв партийные, классовые счеты…

«Учредительное собрание — спасение Родины!» — заявляет он. И все подхватывают лозунг его. Идут и стар и мал. Буржуазия — Минины. Офицерство — Пожарские. Весь народ подымается. Организуются национальные полки, армии. Реют флаги, знамена.

Оркестры гремят какой‑то новый гимн. «На Москву», — отдает приказ он. «На Москву», — гудит везде.

И армия возрождения, горящая одной страстью — счастье родины, счастье народа русского — идет как один. Она почти не встречает сопротивления…

Ведь она народная армия!! Ведь это нация встала!!

Ведь лозунг ее: все для русского народа!!

Бегут обольстители народные, бегут авантюристы и предатели.

Казак Корнилов спаял всех огнем любви к нации! Он спас родину и передает власть представителям народа — Учредительному собранию.

Россия сильна счастьем всех граждан. Она могуча своей свободой.

Она говорит миру свое слово, и в слове этом звучит что‑то простое, русское, христианское…

В воображении бегут радостные картины.

Поезд быстро мчит меня к Новочеркасску.

А. Деникин [117]

БОРЬБА ГЕНЕРАЛА КОРНИЛОВА [118]

В связи с падением Временного правительства юридическое положение быховцев [119] становилось совершенно неопределенным. Обвинение в покушении на ниспровержение теперь ниспровергнутого строя принимало совершенно нелепый характер. Кто наши обвинители, наши судьи, какой трибунал может судить нас? Перед нами встал вопрос, не пора ли оставить гостеприимные стены Быховской тюрьмы, тем более что вся совокупность обстановки указывала на возможность и необходимость большой работы. Генерал Корнилов, истомленный вынужденным бездействием, рвался на свободу. Его поддерживали некоторые молодые офицеры. Но генералы были против: ничего определенного о формировании нового правительства неизвестно; нам нельзя уклоняться от ответственности; сохранилась еще законная и нами признаваемая военная власть Верховного Главнокомандующего генерала Духонина, а эта власть говорит, что наш побег вызовет падение фронта.