Зарождение добровольческой армии - Сергей Волков

На нем мы уже вполне благополучно добрались до Новочеркасска; сразу же явились на Барочную, 2 [107], где и были зачислены в ряды Белой армии.

Д. Марченко [108]

НА БОЕВЫХ ПОСТАХ [109]

26 ноября, в День святого Георгия — праздник Георгиевских кавалеров, командир полка назначил на вокзальной площади митинг, а потом парад полку, с раздачей наград за летние бои. Солдаты к этому дню особенно готовились. На каждый штык привязали красную тряпку. Готовились речи в чисто большевистском духе и соответствующие лозунги на транспарантах. По соседству с моей ротой квартировали пулеметчики. Офицеры их накануне были у меня и, обсудив положение, решили под всякими предлогами на митинг не идти. Я позвал утром младшего офицера прапорщика Яна Таистко, только что произведенного из подпрапорщиков, и приказал ему вести роту на митинг, а я, дескать, не пойду. Пулеметчики не сдержали слова и на митинг пошли.

В 16 часов полк с музыкой и красными лоскутьями на винтовках вернулся на квартиры. Я наблюдал из окна, выходившего на главную улицу, по которой он возвращался. Не прошло и двух часов, как ко мне явился солдат из команды связи и передал постановление полкового комитета о том, что я отрешаюсь от командования ротой и перехожу на положение младшего офицера в ней, а ротой будет командовать мой бывший фельдфебель Таистко. Я к этому отнесся равнодушно и вечером пошел к командиру 3–й роты поручику Погибко. Вернувшись поздно домой, я нашел в комнате спящим на диване подполковника Плохинского Назара Борисовича [110], переведенного к нам летом из Рыльского полка помощником командира нашего. Это был доблестный офицер, Георгиевский кавалер, имевший также английский орден, золотое оружие и «Владимира». Оказывается его постигла моя судьба: он отрешен от своей должности и назначен младшим офицером в 1–ю роту. За то, что тоже не пошел на митинг. Так двое Георгиевских кавалеров были поставлены в подчинение вчерашнему подпрапорщику.

Утром, переговорив между собою, решили идти к полковому врачу и просить его направить нас в лазарет для дальнейшей эвакуации по болезни. В тот же день все было для нашей отправки оформлено. В хозяйственной части получили все причитающиеся деньги. На следующий день получили в штабе послужные списки. Тут меня стали уговаривать остаться и принять должность полкового адъютанта. Я категорически отказался.

Решили уезжать утром 6 декабря в День святого Николая. Накануне уложили вещи в чемоданы и заказали извозчика. Он приехал вовремя, но уже всходило солнце. Солдаты встали, умывались во дворе. Быстро погрузились и поторапливаем извозчика. Я все время оглядываюсь: нет ли погони?.. На душе тяжело. «Кошки скребут». Душат слезы.

Так верный своему долгу русский офицер заканчивает двухлетнюю службу в ставшем родным полку, в роте, которой командовал с пе–рерывами столько же времени. Все добро и зло я делил с солдатами, добрыми русскими людьми, которых революция сделала постепенно озлобленными распущенными врагами.

Плохинский вскоре пересел на машину начальника дивизии и на ней уехал верст на сто в тыл и там сел в поезд. А я часа через полтора в тыловом отделении дивизионного лазарета оказался первой ласточкой здесь в качестве офицера–изгнанника, не примирившегося с неслыханным унижением, честь и достоинство которого были поруганы. Старший врач меня очень хорошо принял, отвел отдельную комнату. Вскоре ко мне пришел Михаил, мой бывший «полевой денщик», служащий теперь в этом госпитале.

К вечеру прибыл еще один, одноглазый поручик Старооскольского полка. Еще немного позднее явился из мортирного дивизиона бывший начальник 2–й пулеметной команды полка штабс–капитан Василий Бутенко [111], откомандированный в октябре в артиллерию. У него была с собой наволочка с парой белья. Остальных вещей солдаты не дали, да еще приставили часового к хате, но он ночью сбежал и прошел верст тридцать из Румынии до Новоселиц. В октябре, когда были выборы в Учредительное собрание, в полку было подано лишь два голоса за «кадетов» (Конституционно–демократическую партию) — его и мой.

На следующий день подъехало еще несколько человек, и мы стали просить доктора отправить нас поскорее дальше. Утром нас посадили на двуколки и отвезли на станцию Овечка в санитарный поезд. За несколько часов поезд был набит покинувшими свои части офицерами. К вечеру мы тронулись, покидая навсегда старую армию. По вагонам прошла дежурная сестра и предлагала измерить температуру или принять порошки. В ответ раздавался дружный хохот. Мы больны не телесно, а духовно. Больны за Родину, за армию и в лихорадочной тревоге за их судьбу. (Позднее я узнал, что полковой комитет о моем самовольном отъезде сообщил домой в Астахове и там сельский комитет осудил меня на смерть заочно.)

На другой день были в Жмеринке. Поезд задержался. Я выскочил на станцию побриться и спешил обратно в поезд, как вдруг все входы и выходы вокзала были заняты солдатами (с офицерами) лейб–гвардии Волынского полка. Я предъявил офицеру свое свидетельство о болезни и объяснил, что санитарный поезд может с минуты на минуту отойти. Тот не хотел меня слушать и направлял к комиссару станции. Тогда я выпрыгнул в окно и быстро добежал до поезда, который уже тронулся.

* * *

Теперь надо было решать, куда ехать. Санитарный поезд имел конечным пунктом Чернигов. Мы, я и Бутенко, хотели в Киев. На станции Цветково надо было пересаживаться. Ночью приехали туда и, покинув наш благодатный санитарный поезд, вошли в зал вокзала. Все было буквально забито солдатами, спящими на полу, усыпанном шелухой от семечек и всяким сором. С трудом нашли место поставить мой чемодан и уселись на него. По очереди каждые полчаса наведывались к дежурному по станции, справляясь — когда будет поезд на Киев. Ответы были неутешительные: «Скоро не предвидится. Может быть, утром». Ну, думаем, положение наше отчаянное. Рассветет, солдатня пробудится, и скандал неминуем.

Так оно и было. Проснувшиеся солдаты начали копошиться, потягиваться и, увидев в приличном виде наше обмундирование, стали неприязненно шушукаться. Мы вышли с вещами на перрон и стали в стороне. Я еще раз пошел к дежурному и услышал радостную весть: «Сейчас будет на Киев порожний товарный, с фронта, из‑под скота. Поспешите».

Не успел сообщить новость Бутенко, как нас окружили солдаты. «Снять с него шашку и револьвер! А у них на гимнастерках погоны… содрать сейчас же! Да что вообще церемониться — к стенке, и все… Положение было отчаянное. Будет схватка, и я уложу нескольких из своего нагана. В этот момент остановился против нас ожидаемый поезд. Мы схватили вещи, растолкали окружение, вскочили в вагон и задвинули дверь теплушки. Солдаты растерялись, а поезд в тот же момент отошел, и мы избежали самосуда.