Вы сотворили нас - Клиффорд Саймак

– возвращаясь в прежнее состояние безликой силы, а затем снова и снова обретать форму и оживать, перевоплощаясь из одного облика в другой.

Это бессмысленно, сказал я себе. Но бессмысленным было все и всегда. Бессмыслицей был огонь, пока не оказался приручен безвестным человеком. Бессмыслицей было колесо, пока кто-то его не изобрел. Бессмыслицей были атомы, пока пытливые умы не придумали их и не доказали их существования – пусть даже не понимая их подлинной сущности; и атомная энергия была бессмыслицей, пока в Чикагском университете не зажегся странный огонь, а позже не распустился над пустыней неистовый вспухающий гриб.

Если эволюция действительно, как это нам представляется, являет собой процесс созидания такой формы жизни, которая полностью овладела бы окружающей средой, то, создав эту самую гибкую, самую податливую форму, она тем самым сотворила последнее свое достижение. Ибо эта жизнь способна принимать любую форму, автоматически приспосабливаться к любому окружению, вписываться в любую экологию.

«Но в чем смысл всего этого? – спрашивал я себя, лежа на поле сражения под Геттисбергом в окружении мертвецов (вот только – были ли они людьми?). – Хотя, – пришла внезапная мысль, – может быть, еще слишком рано доискиваться смысла. Если бы некий разумный наблюдатель увидел голых, хищных обезьян, миллион с лишним лет тому назад стаями скитавшихся, охотясь, по Африке, – он вряд ли распознал в них грядущего царя природы.»

Я снова встал и пошел вверх по склону, миновал рощицу, прошагал мимо искореженной пушки – теперь я заметил и множество других, ей подобных, – наконец достиг вершины и смог взглянуть на обратный склон, простиравшийся за моей спиной.

Представление продолжалось. Там и сям на склоне виднелись лагерные костры – группируясь, в основном, к юго-востоку от меня; откуда-то издали доносилось звяканье упряжи и скрип тележных, а может быть, и пушечных колес. Со стороны Круглой Макушки раздалось ржание мула.

Надо всем этим сияли летние звезды – и я подумал, что вот тут-то и кроется ошибка сценаристов: помнится, сразу после окончания боя разразился ливень, и часть раненых, которые не могли самостоятельно передвигаться, захлебнулись в потоках воды. Это была так называемая «артиллерийская погода». За ожесточенными сражениями так часто следовали жестокие бури, что люди уверовали, будто артиллерийская канонада вызывает дождь.

Весь склон был усеян темными холмиками человеческих и, реже, лошадиных трупов, но среди них, казалось, не было раненых, не слышалось жалобных стонов и воплей, неизбежных после всякой баталии. «Конечно, – сказал я себе, – всех раненых к этому времени могли отыскать и унести; однако я не слишком удивился бы, узнав, что раненых вообще не было, – возможно, отредактированная в сценарии историческая правда вообще исключала возможность существования раненых.»

Глядя на эти смутные фигуры, скорчившиеся на земле, я ощутил исходящие от них мир и спокойствие, почувствовал величие смерти.

Не было видно искалеченных и разорванных на куски, все лежали в приличных позах, словно попросту прилегли вздремнуть. Ни следа агонии или боли. Даже лошади казались спящими. Ни единое тело не вздулось, ни одна нога гротескно не оттопыривалась. Поле битвы выглядело благочинно, аккуратно и опрятно – с некоторой примесью романтичности, может быть. Конечно, сценарий был отредактирован – однако отредактирован усилиями скорее моего, чем этого мира. Именно так людям последующих поколений представляется Геттисбергская битва – думая об этой войне, они забывают о ее жестокости, грубости и ужасах, драпируя их рыцарской мантией, творя из реляции о боевых действиях сагу.

Я понимал, что это ошибочно. Знал, что на самом деле все было по-другому. Однако, стоя здесь, почти забыл, что это всего лишь спектакль,

– я испытывал сложное чувство, в котором переплелись восхищение, гордость и грусть.

Ржание мула смолкло, а на смену ему пришла песня, которую завели где-то у костра. Из-за спины слышался трепещущий шорох листвы.

«Геттисберг, – подумал я. – Я был здесь в другое время и в другом мире, стоял на этом самом месте и пытался вообразить, на что все это могло быть похоже, и вот теперь увидел воочию – по крайней мере, отчасти.»

Я зашагал вниз по склону и тут услышал окликавший меня голос:

– Хортон Смит!

Я поискал глазами и вскоре заметил его – он взгромоздился на сломанное колесо вдребезги разбитой взрывом пушки. Я мог различить лишь его силуэт – остроконечную волосяную шляпу и кувшинообразные уши; но главное – он больше не подпрыгивал от ярости, а просто сидел, как на насесте.

– Опять ты?

– Вам Дьявол помог, – заявил Арбитр. – Это нечестно. Стычку с Дон Кихотом вообще засчитывать нельзя, а без помощи Дьявола вам бы ни за что не пережить канонады.

– Ладно. Значит, мне помог Дьявол. Ну и что?

– Вы признаете это? – спросил он, оживляясь. – Вы признаете, что вам помогли?

– Вовсе нет, – отозвался я. – Это утверждаешь ты. А мне доподлинно ничего не известно. Дьявол ничего не говорил мне о помощи.

– Тогда ничего не поделаешь, – удрученно проговорил Арбитр и сник. – Три – волшебное число. Так гласит закон, и я не могу этого обсуждать, хотя, – резко добавил он, – мне и очень хочется. Вы не нравитесь мне, мистер Смит. Совершенно не нравитесь.

– И я плачу тебе взаимностью.

– Шесть раз! – взвыл Арбитр. – Это же безнравственно! Невозможно! Никто и никогда не выдерживал раньше и трех!

Подойдя поближе к пушке, на которой восседал Арбитр, я пристально посмотрел на него.

– Если это тебя утешит, – проговорил я наконец, – я не заключал договора с Дьяволом. Я попросил его замолвить за меня словечко, но он отказался, объяснив, что не может этого сделать. Он сказал, что закон есть закон и в этом случае даже он бессилен.

– Утешит?! – заверещал Арбитр и снова пустился в яростную пляску. – С чего это вам захотелось меня утешать? Это еще одна хитрость, говорю я! Еще один грязный человеческий трюк!

Я резко повернулся на пятках.

– Пошел вон! – сказал я Арбитру. Что толку пытаться быть вежливым с таким ничтожеством?

– Мистер Смит! – закричал он мне вслед. – Мистер Смит! Пожалуйста, мистер Смит!..

Не обращая на его вопли внимания, я продолжал спускаться с холма.

Слева я заметил смутные очертания белого фермерского дома, обнесенного тоже выбеленным забором. Однако часть забора была повалена. В окнах дома горел свет, во дворе топтались лошади. Здесь должен был находиться штаб генерала Мида [24], и сам генерал мог быть тут. Стоило подойти – и я мог бы взглянуть на него.

Но я не подошел. Я зашагал дальше по склону холма. Ибо этот Мид не был подлинным Мидом – не больше, чем этот дом был настоящим домом, а разбитое орудие – настоящей пушкой. Все это было лишь жестокой игрой, хотя и чрезвычайно убедительной – настолько, что там, на вершине, я на секунду уловил, что представляет собой настоящее, историческое поле битвы.