Антология современной уральской прозы - Владимир Соколовский

— Вот ты и мужчина, — тихо говорит ему Нэля, когда они садятся пить чай перед его уходом. — Ты счастлив? Ты будешь любить меня?

(— Зачем тебе это надо? — спросил бы он сейчас. — Ведь ты же просто ненормальная шлюха, шлюха и нимфоманка, гетера с бисексуальным уклоном. Женщина с далёкого греческого острова. Избалованная порочная кукла, от тоски и безделья затащившая меня в постель. — Зачем ты притащила его? — спрашивала в коридоре рассвирепевшая подруга. — Мне назло? — Ты рассмеялась, нагло и громко рассмеялась, а потом дала ей пощёчину. Я же сидел одуревший и пьяный в кресле, и мне казалось, что я самый счастливый мальчик на свете. Да, тогда я ещё был мальчиком. Мальчик-с-пальчик. Мальчик с пальчиком. Тебе нравился мой пальчик, большой, твёрдый и крепкий. Ты так и говорила: дружок, где твой пальчик? А потом начинала стонать, долго и протяжно и всегда на один мотив: у-м-м-м! — Ты меня не любишь, — говорит тебе подруга. И ты опять смеешся, беззастенчиво и глумливо, а потом уходишь к ней домой и ложишься в её постель. Когда я узнал об этом, то не мог понять одного: зачем это надо? — Как зачем? — удивилась ты. — А если это доставляет удовольствие?

Что же, могу сказать одно: я любил тебя, чёртова сука, полгода я был счастлив, как никто и никогда (то есть всё хотя бы раз в жизни). Я верил тебе, а ты развлекалась со мною, играя непонятную жрицу прекрасного, оставленную мужем-жлобом и поссорившуюся с единственной подругой (вы встречались в свободное от меня время). Ты читала мне стихи. Ниоткуда с любовью, надцатого мартобря. Впрочем, эти тогда ещё не были написаны. Если в руках будет камень, то кину его в тебя? У пророка Осии жена была блудницей, но он любил её и терпел, а значит — прощал. Но кому и судить об этом, то не мне, ведь кто был твоим самым верным рабом? Ты права, но знай, как больно сейчас вспоминать об этом. После того дня ты сразу установила регламент наших встреч — два раза в неделю, попросив всегда заходить прямо и никогда больше не провожать тебя из библиотеки. Я подчинился, да и что мне оставалось делать? Когда же я приходил к тебе, то мы всегда были одни, да я бы сошёл с ума, если бы кто-то хоть раз помешал нам, ведь мы всегда занимались любовью. Даже тогда, когда по своим женским причинам ты не могла этого, ты всегда находила способ ублажить меня. А потом, деловито приняв душ, один за другим, ты первая, я второй, мы начинали разговаривать, и ты читала мне стихи и показывала книги, принесённые — как ты говорила — друзьями. Спасибо тебе, до сих пор говорю тебе за это искреннее спасибо, ведь хоть за что-то я должен быть тебе благодарен! А кончилось всё ранним летом, в июне, уже начались экзамены, я сдал литературу устно, как помнится, на пять, Галина ждала меня у школы, в глазах у неё был страх, она совсем не походила на ту вальяжную женщину, с которой я встречал Новый год. Точнее — мы. С которой мы встречали Новый год. — Тебя можно? — с какой-то хрипотцой спросила она.

— Что-то с Нэлей? — Она посмотрела на меня загадочно и спросила: — Ты что, ничего не знаешь? — А что я должен знать? — Нэля бросила и тебя, и меня. — И она начала жутко хохотать, мы стояли неподалёку от школы, мои сокашники (производное от однокашников и сокоешников), как раз в этот момент проходящие мимо, недоумённо смотрели, как я стою рядом с интересной и отчаянно хохочущей женщиной достаточно серьёзного для меня возраста — повторю, ей было за тридцать. Да, тебе было двадцать шесть, мне — почти семнадцать, а Галине — за тридцать. — Ты идёшь? — спросил меня бывший сосед по бывшей парте. — Нет, — ответил я, — у меня дела. — Пойдём куда-нибудь, — сказала Галина, Неподалёку от школы был сквер, в него мы и пошли. Нашли скамейку в местечке поукромнее, с одной стороны заросли акации, с другой — разросшиеся, нестриженые тополя. — Она выходит замуж, — сказала Галина, — тебе она ничего не хочет говорить, это её манера, сделать всё потихоньку и смыться. Блядь! — Ты что? — грубо спросил я, чтобы хоть что-то спросить. — А ничего, просто самая натуральная, стопроцентная блядь! — И Галина начала плакать, да так, что мне пришлось дать ей пощёчину, не сильную, но достаточно звонкую. Она замолчала, посмотрела на меня и стала рассказывать о том, что значила ты в её жизни, и как всё изменилось, когда ты спуталась со мной, а сейчас... — Я потерял нить, слова не доходили до меня, плевать на то, что ты выходишь замуж, главное в другом, ты лгала и изменяла мне, пусть не с мужчиной, пусть с женщиной — мне отчего-то очень захотелось хоть разок увидеть, как вы делали это, — но изменяла. В этом главное. Я был игрушкой, так, заменителем сильного транквилизатора или чего похуже. Рюмкой водки с похмелья. Ты делала со мной всё, что захочешь, но делала это без любви, а я любил тебя. Я смотрел на Галину, долго и пристально. Она замолчала. — Я убью тебя, — сказал я, — я сделаю это прямо здесь и сейчас, ты дрянь, ты сама развратила и испортила её, ты сломала моё счастье! — Боже, как высокопарен и одновременно искренен я был. Я действительно ощущал в себе силы взять и убить эту, честно говоря, ни в чём не виноватую женщину. Она посмотрела на меня: — Ты хочешь меня убить? Знаешь, тебя я боюсь меньше, чем её, но попробуй! — И она картинно распахнула свою блузку, выставив напоказ большие и обвислые, но всё ещё симпатичные груди. — Убей меня, прямо здесь и сейчас!

— Тьфу! — он сплюнул на землю и, не попрощавшись, пошёл вон из сквера. Он шёл и чувствовал, что по щекам текут слёзы, что ему всё равно, что может случиться с ним. Он шёл по направлению к дому, но ноги понесли его на трамвайную остановку, потом он вспомнил, что ведь день, а значит, она в библиотеке, и решил пойти туда, побыстрее закрыв за собой скобки, чтобы навсегда оставить в них самый страшный час своей жизни!)

Часть вторая

Замкнутый круг. Они всё ещё сидят и говорят о смерти Романа. Тип-топ, прямо в лоб, по обочине хлоп-хлоп. Машина потеряла управление, её занесло на повороте, и всё, кранты, птичье фьюить, только с металлическим скрежетом, Фьюить-фьюить, курлы-курлы, августовский клин журавлей, мерно помахивающих крыльями. Равномерно сеет дождь. Мерно-равномерно, ерно, зерно. Онре, онрез, онрем, онремонвар. Зовите меня Онремонвар. Перевёрнутый мир перевёрнутых слов. Улыбающийся Александр Борисович машет рукой из окна тёщиной комнаты. Заходи, заходи, скорее, есть дело. Что же, остаётся встать из гамака, затушить сигарету и сделать десяток-другой шагов. Раз-два-три, раз-два-три, рифма следует «внутри». Равномерно сеет дождь, августовский клин журавлей, мерно помахивающих крыльями. Никогда не был на хозяйской половине, всегда встречаются во дворике, зелёная сень зелёной листвы винограда. Виноградная сень зелёной листвы. Дверь открывается туго и, естественно, со скрипом. Крутая лестница с некрашеными ступенями. Прыг-скок, прыг-скок. Милейший Александр Борисович один, тёщи нет. Марина с Машкой на пляже. Итак: — Здравствуйте, Александр Борисович! — Мы уезжаем, — говорит Саша, — что поделать, но нам надо ехать, звонил вчера в Москву...

И он машет рукой в сторону многоточия. Да, надо ехать, говорят, что вскоре получать визы. Это просто прекрасно. Крысы бегут с корабля, соответственно, корабль тонет. Впрочем, чем сам не крыса? Большая, толстая, серая крыса, готовая сбежать сразу же, как появится возможность. Мерзкий голый хвост, тоненькая хищная мордочка. Холодные пуговки глаз. Глаз-таз, таз-раз, раз — к примеру — унитаз. — Жаль, — искренне говорит он, — знаешь, я ведь к вам привязался. — Взаимно, — отвечает Александр Борисович и подмигивает. Как-то нехорошо, как-то странно подмигивает. — Если хочешь, приезжай, проводишь в Шереметьево. Или боишься?

— Нет, — мотает он головой, — я давно уже ничего не боюсь. Чему быть, того не миновать и прочая народная мудрость. Да и потом, кто боится, вернувшись с того света? — Что ты имеешь в виду? Он смеётся и стукает себя по горлу.

— Прости, — говорит Ал. Бор. и спрашивает: — Так что, приедешь? — Конечно, — соглашается он и чувствует, как заноза опять впивается в сердце. Замкнутый круг, и конца этому не видно. Чуть что, так боль. И капает кровь. Очень картинно, но капает. Как говорила врачиха в клинике: ваши алкоголизм и наркомания всего лишь следствие вашей жизни. Ну-ну, оспаривал он, не моей, скорее уж нашей. Выдерживает паузу. Жизни общества. Это банально, возражала Ирина Александровна (так её звали, крупная, красивая, рыжеволосая женщина с парфюмерно-парным запахом), всё хотят свалить на общество. Что тут ответишь?

Он спустился по лестнице, оставив радостного Александра Борисовича наедине с бутылкой марочной крымской мадеры — надо же отметить приятное известие. Была бы дома Марина, Ал. Бор. бы себе этого не позволил. Но Марина отсутствует, нежится сейчас на пляже в лучах августовского солнышка. Время бежит быстро, только был июль и уже — август. Человек чувствует себя увереннее, когда способен на такие банальные умозаключения. А Марина нежится на пляже и отгоняет от себя падких до сладкого мужчин. Любви не будет. Жаль, что не поцеловал её тогда, в свой день рождения. Было бы что вспомнить. Поцелуй у женского туалета. Полные руки, обнимающие твою шею. Шею-выю. Выя, перси, ланиты. Предки — странные существа, как можно было говорить на таком непонятном языке. Зелёная сень зелёной листвы винограда. Фьить-фьить, курлы-курлы, щекочущее голубиное пхырканье. Жаль, что не поцеловал её тогда, и жаль, что они уезжают. Так хотелось рассказать Марине обо всём. Идти вдвоём по вечерней набережной и предаваться сентиментализму. Спица, заноза, игла в сердце. Снять рубаху и показать нагноившуюся рану. Нагноившуюся и постоянно кровоточащую. Зачем вы пришли, спросила врачиха в первый же его визит, вам нужен не нарколог, вам нужен психиатр. Сказать, что с похмелья трещала голова, значило просто промолчать. Он был избит, унижен, облёван, он обмочился во сне, ему не хотелось жить. Ты скотина, заявила ему утром жена, я и дня не пробуду здесь, если ты сегодня же не пойдёшь к врачу. Говорить не было сил, он умоляюще смотрел на жену, думая об одном: как бы отсрочить всё то, что она ему предлагает. Впрочем, слово не то. Не предлагает и даже не требует. Железная необходимость. Ночью он почувствовал, что у него останавливается сердце. Кровать под ним вращалась, и он стал проваливаться. Был ли это тот свет? К счастью, он обмочился, и жена поволокла его в ванну — засунуть в душ и заодно промыть желудок. Три литра тёплой, хлорированной водопроводной воды. Китайцы не додумались до такой пытки. Стоишь над унитазом и сам же рвёшь своё горло. Коктейль: вода с кровью. Вода водопроводная, кровь своя. Кровь и желчь. Он блевал водой, кровью и желчью. Сердце вернулось на место, валерьянка, корвалол, валокордин. Устойчивый запах больничной палаты. Отделение интенсивной терапии, посторонним вход воспрещён. Руки и ноги подключены к датчикам, датчики выведены на экран. Тоненькая зелёная ниточка показывает, что ты всё ещё жив. Обо всё этом Александру Борисовичу не расскажешь, Марине тоже. Об этом вообще никому не рассказать, это просто надо пережить и постараться забыть, хотя счастлив тот, кто сумеет это сделать. Ты скотина, говорит жена, ты облевал и обмочил ночью всю постель, ты сегодня же начнёшь лечиться. Он смотрит на неё, и в глазах появляется тоска, ибо иначе... Да, та давняя, детская мечта: пойти на кухню, найти крюк и затянуть на собственной шее ремень. Вызови такси, говорит он жене, иначе мне не доехать. Поедем вместе, отвечает жена, один ты не доберёшься, опять запьёшь. Возразить нечего, один он действительно не доберётся и, скорее всего, опять запьёт. Жена вызывает по телефону такси, а он лежит и смотрит в потолок, потолок вращается, потолок цветной, сердце опять грозит остановкой, в желудке что-то болезненно пульсирует и собирается лопнуть. Ещё вчера он принадлежал себе, а сегодня всё, конец. Смерть личности. Он делает то, чего никогда не хотел — он начинает себя ломать. Смешно. Ни одной рифмы в голове. Единственная: врач-рвач. Будем надеяться, что это не так. Одевайся, говорит ему жена. Одевайся и не вздумай курить, опять блеванешь!