Антология современной уральской прозы - Владимир Соколовский

— Спасибо, — сказал он матери. — Пожалуйста, посуду я помою. — Отлично, — и он пошёл к себе в комнату, Новый год завтра, значит, завтра он должен идти туда, в эту комнатку неподалёку от железной дороги. Его зазнобило, он как знал, как чувствовал, что ничего из всего этого не получится, и никакой Новый год он встречать не будет, точнее, будет, но дома, один, мать уже сказала, что уходит в гости и придёт домой только первого, даже предложила ему кого-нибудь позвать, но он лишь хмыкнул в ответ, а расшифровывать не стал. Он лёг на кровать, взял какую-то книжку, но читать не смог: завтра уже совсем рядом, вот-вот, как оно наступит, и ничего ещё не известно, абсолютно ничего. Хотелось кричать, хотелось взять что-то потяжелее и запустить в стену, разгрохать телефон, разломать мебель на мелкие кусочки. Ярость, внезапно охватившая его, так же внезапно прошла, её сменила слабость, книжка тихо выскользнула из рук, а поднимать её было лень. На часах уже десять, если она не позвонит до одиннадцати, то сегодня звонка не будет, после одиннадцати она не пойдёт на улицу, пусть даже автомат совсем рядом, у соседнего подъезда. А может, она не дома, а может, дома, да не одна? Но тогда зачем всё это, зачем приманивать его к себе, какой в этом толк? Она старше почти на десять лет, она женщина, а он мальчик, и с этим пока ничего не поделать, вот если бы он уже потерял невинность, тогда он был бы смелее, но как-то не удавалось, проще говоря, просто не с кем было это сделать, ведь просто так, собраться и потерять, достаточно сложно: для этого нужен кто-то ещё. Он почувствовал, что краснеет, встал, включил в комнате свет и подошёл к окну. В доме напротив светились окна, сейчас зима и плохо видно, что происходит там, за ними, иное дело весной или летом. Когда он был помладше, то частенько весной или летом брал большой отцовский полевой бинокль, с которым тот ездил на охоту, выключал в комнате свет, подходил к окну и приставлял бинокль к глазам. Конечно, прежде всего ему было интересно выискивать женщин, вечерних, полуодетых, каких-то странно расслабленных, но не только это привлекало его к подобному занятию. Можно было представить себе гораздо большее: всё, что он видел там, в молчаливых и чужих окнах, было как дверь в иную, неведомую жизнь, и ему оставалось немного — досочинить её, наделить эти мужские, женские и детские фигуры с плохо различимыми даже при предельном увеличении лицами именами, характерами и судьбой. Прелестная, столь захватывающая игра, так отчаянно щекочущая нервы и распаляющая воображение.

Но сейчас бинокля не было под рукой — отец забрал его с собой, когда уходил из дома, да и зима, окно замёрзло, ничего не видно, лишь смятые жёлтые точки в обрамлении чёрных провалов. Уже половина одиннадцатого, если пройдёт ещё полчаса и она не позвонит, то остаётся одно — лечь в постель, накрыться с головой одеялом и разреветься. От несправедливости, от того, что он один и никому не нужен, от того, что он любит, а его нет, и снова мелькнула мысль, что жизнь не представляет из себя ничего хорошего, что она слишком тяжела и только и делает, что разрушает людские судьбы, как, к примеру, это получается с ним. Но если ещё неделю назад, думая о таких вещах, он ощущал холодок в груди и отчаянную слабость в коленках, то сейчас отнёсся к этому как к чему-то должному, уже знакомому, ощущение перешло в знание, а знание принесло с собой уверенность в том, что так и должно быть и что это навсегда...

— Иди, — сказала мать в приоткрытую дверь, — тебя к телефону... Голос Нэли в трубке был далёким и слабым, ему приходилось переспрашивать, это ей не нравилось, и поговорили они совсем немного, минуты две, не больше. Но главное, что завтра она ждёт его, в девять вечера, не раньше, можно и позже, но не позже, чем в десять, ладно? — Я не опоздаю, — сказал он, — я приду в девять. Она повесила трубку, а он обернулся и увидел, что мать так и стоит в коридоре и смотрит на него пристально и тревожно. — Ты куда это собрался?

— Меня позвали в гости, — как можно спокойнее ответил он, — встречать Новый год. — Кто? — Одна знакомая.

— А что это за знакомая? — въедливо продолжала выспрашивать мать.

— Какая разница? — грубо ответил он и пошёл в свою комнату. — Ах, так, — послышалось вдогонку, — тогда... Он знал всё, что она сейчас скажет, но ему было всё равно. Он пойдёт завтра к ней, чтобы ни случилось. Пусть его закроют на ключ, пусть отберут одежду. Впрочем, для этого он уже слишком большой. Просто мать волнуется, её можно понять. — Мама, — сказал он, вновь выйдя из комнаты, — прости меня, я погорячился. — Она стояла и плакала прямо тут, в коридоре. — Ну же, — и он начал ласкаться к ней, и она наконец засмеялась, провела ладонью по его волосам и сказала: — Урод! — А потом, ещё через мгновение: — Дурак!

— Урод и дурак, — согласился он, — но ты только меня ни о чём не спрашивай, ладно?

— Я же волнуюсь, — совершенно резонно ответила мать. — А-а, пустяки, — и он махнул рукой. — Скажи одно: она тебя старше? — Да, — мотнул он головой.

Лицо матери изменилось и стало каким-то жёстким: — Смотри, — вздохнула она, — это может плохо кончиться!

— Да ты что? — засмеялся он и вдруг схватил её на руки и закружил по коридору.

— Оставь... Сумасшедший... Поставь на место! — Наконец мать вырвалась и, красная и растрёпанная, дав ему шутливый подзатыльник, ушла к себе в комнату. Через полчаса, когда он уже лежал в постели, она снова вошла в его комнату и спросила как о чём-то чрезвычайно важном: — Сына, а в чём ты пойдёшь? — Не знаю, — засмеялся он, — в чём-нибудь. — Ладно, — сказала мать, — подумаем.

И она подумала, по крайней мере, она собственноручно выгладила ему серый костюм-тройку, надетый им всего раз или два, приготовила рубашку и галстук, и вечером следующего дня, когда он стоял у зеркала и смотрел на то, как это новое обличье изменило и лицо его, и фигуру, она стояла рядом, тихая и торжественная, сама уже, впрочем, нарядившаяся, накрасившаяся, не по-домашнему красивая. — Ты забыл купить цветы, — вдруг сказала она. Он молча посмотрел на мать и растерянно улыбнулся. — Ладно, — махнула она рукой, — у тебя всё ещё впереди. Иди, мне тоже пора.

Он поцеловал её в щёку и вышел на улицу. Правую руку приятно оттягивала большая сумка с тортом и бутылкой шампанского: сам бы он, конечно, никогда не догадался, сумку собрала мать. Сейчас она тоже пойдёт в гости, неизвестно, куда и к кому, дом будет встречать Новый год без света, ёлка так и останется незажженной, а завтра вечером они её зажгут, да, это будет всего лишь завтра вечером, но это будет уже другая жизнь и другой год, другое время и другой он, хотелось смеяться, тяжесть сумки не чувствовалась, мешал только галстук, в школе их уже второй год — старшие классы, так положено — заставляли ходить в галстуках, тёмных и мрачных, каких-то похоронных, но сейчас он был в ярком, красивом, вот только плотно затянутый узел тёр шею, но ничего, придёт, распустит узел, расстегнёт воротничок у рубашки, ведь это прилично, не так ли?

Он ехал в трамвае, тоже каком-то праздничном, с праздничным и смеющимся людом. Через одну уже пора выходить, за окнами темень, а когда вышел, то попал в самую круговерть только что начавшейся метели, и пришлось одной рукой придерживать шапку, а другой плотно прижимать к себе сумку. Но всё это чепуха, да, всё это самая настоящая чепуха, если ты в первый раз идёшь встречать Новый год не дома, да и не с одноклассниками, а с самой красивой женщиной на свете, самой нежной, самой доброй, самой умной — кто хочет, пусть подбавит банальностей, ему же не хватает слов, фраз и словосочетаний, не хватает места в груди, чтобы вместить туда всё, что чувствует, ощущает сейчас, снег залепил глаза, ветер бьёт прямо в лицо, но это чепуха, да, самая настоящая чепуха, ведь остаётся совсем немного: пройти через подворотню, чёрную, мрачную, страшную ночную подворотню, пройти бегом, пробежать, миновать на бегу, вот так, одна нога здесь, другая — там, там-сям, сям-хлам (самое смешное на свете — вот так соединять слова в пары, на ходу, на бегу), выйти на еле освещённую улицу и идти по ней целый квартал, в конце которого и будет её дом. С уютными окнами, с фонарями, что горят у подъездов.

Он посмотрел на часы. Без пяти девять. Двадцать пятьдесят пять. Стряхнул с себя снег, отдышался, вошёл в подъезд и подошёл к двери. Дз-и-и-нь.

Дверь открыла Нэля, она была в облегающем, чёрном, очень открытом и коротком платье, чёрном и в то же время каком-то переливающемся, то кажется оно чёрным с золотом, то — с серебром. Волосы собраны вверх, лицо удлинённое, чужое, да ещё ярко накрашенные губы, серебристо-фиолетовые тени на веках и тонкой чёрной нитью подведённые глаза. Он стоял в коридоре, смотрел на неё и думал, что он совсем ещё маленький и навряд ли ему стоило приходить сюда, в гости к этой красивой, такой взрослой и чужой женщине.

— Какой ты точный, — засмеялась она, взглянув на маленькие часики, ладно обхватившие запястье. — А это что?