Капкан для Александра Сергеевича Пушкина - Иван Игнатьевич Никитчук

Сделай сам лучше, только и всего! Не помню, кто это сказал, что критики – это собаки, которые мочатся на пирамиду…

– Пожалуй. Ну, а как тебе понравилась наша старушка Москва после столь долгой разлуки с нами?

– Да как тебе сказать? – с удовольствием сев в удобное кресло, отвечал Пушкин. – Мало времени остается для работы в этом вихре непрекращающихся веселостей. Хочу – уже добровольно на этот раз – бежать в Михайловское: надо работать… Но ведь и ты недолюбливаешь Москвы?

– Да… – погладив себя по блестящему черепу, сказал Чаадаев и вдруг приставил руку к оконной раме: кажется, дует? – Я зову ее не иначе, как Некрополис… В Москве каждого иностранца ведут прежде всего смотреть большую пушку, из которой нельзя стрелять, и большой колокол, который свалился, прежде чем зазвонил. Удивительный город, в котором главные достопримечательности отличаются нелепостью!.. Впрочем, может быть, этот огромный колокол без языка и есть некоторый символ для огромной страны нашей…

– Да, глас народа нашего можно услышать только за Светлой заутреней, – засмеялся Пушкин, – когда священник возглашает «Христос воскресе!», а толпа дружно ответствует ему: «Воистину воскресе!»

Из столовой доносились потушенные звуки сервируемого бесшумным Никитой стола. Чаадаев развивал перед другом свое учение…

В дверь раздался осторожный стук.

– В чем дело? – отозвался, прерывая речь, Чаадаев.

– Кушать подано… – почтительно доложил Никита.

– Сейчас идем… – отозвался хозяин и, вставая, продолжал: – Моя мысль в двух словах вот: дух божий имманентно действует в истории человечества. История человечества – это постепенное воспитание человечества Божественным Промыслом, имеющее конечной целью водворение царствия Божия на земле и совершающееся при полной свободе человеческого разума. Под царствием Божиим, в противность многим легкомысленным людям, я разумею, однако, не общее благоденствие, а единственно и, безусловно, внутреннее слияние человека с богом. Моя идея чисто мистическая: свободное мнение свободного человеческого разума в Божестве. И я жду только появления властного вождя, глашатая этой вечной истины… А теперь пойдем подкрепить немного наше бренное тело…

Они вошли в уютную столовую. Завтрак был сервирован прекрасно. Чаадаев прежде всего внимательно осмотрел, хорошо ли закрыта форточка, не дует ли, а затем, любезно усадив друга, элегантным жестом развернул благоухающую свежестью салфетку.

– Хотя доктор мой и разрешает мне всякие брашна, – сказал он, – однако я все же считаю долгом блюсти некоторую осторожность. Но умоляю тебя, любезный Пушкин, никак не следовать моему примеру и отдать должное всем этим скромным яствам. Ты выпьешь водки?

– С удовольствием. Но разве ты не составишь компании?

– Отчего же? Для милого дружка и сережка из ушка… И очень скоро Пушкин убедился, что возвышенный друг его отнюдь не склонен презирать тленных благ земли: Чаадаев кушал с прекрасным аппетитом и с видимым удовольствием. Но, занимаясь внимательно земным, он отнюдь не пренебрегал и небесным и продолжал солидно выкладывать перед своим другом зрелые плоды своих уединенных размышлений.

– Мы отстали во всем… – говорил он. – В то время как народы Запада в поисках царствия Божия попутно обрели и свободу, и благосостояние, мы же коснеем в рабстве и невежестве чрезвычайном… Я предполагаю, если здоровье мое несколько улучшится, изложить все эти мысли в особой книге или в ряде статей. Хотя где напечатать их? Не только наша дикая публика, но даже наши редакции еще не созрели для восприятия серьезной мысли… – А еще кусочек каплуна? – ласково угощал он. – Кажется, недурен… И стаканчик тепленького лафита… Давай твою тарелку…

Вскоре после завтрака Пушкин ушел: ему нужно было торопиться к Софи, которая затеяла катанье на тройках за город…

В один из сентябрьских вечеров он впервые посетил знаменитый салон З. А. Волконской. Здесь собралось блестящее общество. В ярко освещенных покоях старого дома сияли женские глаза и плечи, звезды сановников, гвардейские мундиры, генеральские эполеты. Пушкина попросила хозяйка прочитать «Бориса Годунова». Он с удовольствием выполнил просьбу. Окончив чтение, Пушкина тут же окружил венок из дам. В углу, под большими бронзовыми, костром пылающими канделябрами, сидел, опираясь на золотую трость, в шитом золотом кафтане и звездах старенький, чистенький, рябой И. И. Дмитриев, екатерининский пиит и министр, и своим генеральским баском медлительно рассказывал почтительным слушателям:

– …они стали унимать меня к обеду. Ну, после кофия я опять поднялся и опять упрошен был до чаю. Весь вечер одни веселости сменялись другими. О, князь – мастер жить!

Все почтительно слушали. В нем чтили великое прошлое.

– О, слава! – кокетничал Пушкин перед красавицами. – Мой приятель Нащокин сказывал мне как-то, что он встретил одного приезжего из провинции. Тот уверял его, что стихи Пушкина там уже не в моде, а все запоем читают нового поэта, Евгения Онегина! Снова общий смех покрыл слова молодого поэта…

В дверях гостиной появился вдруг князь П. А. Вяземский, давний друг поэта, и Адам Мицкевич.

Пушкин, увидев Мицкевича, которого он уже успел полюбить, шутливо воскликнул:

– С дороги, двойка: туз идет!

– Козырная двойка туза бьет… – живо ответил Мицкевич.

И все улыбкой показали, как высоко оценили они этот обмен любезностями между двумя поэтами…

Княгиня Зинаида Волконская, уже привядшая красавица и всей Москвы известная меценатка, метнула лукавый взгляд в сторону Пушкина и села за рояль. Все сразу затихло.

Ряд красивых, бархатных аккордов, и полный голос княгини запел:

Погасло дневное светило…

Все невольно переглянулись: это были стихи Пушкина. Краска удовольствия залила живое лицо поэта. Все затаилось.

Шуми, шуми, свободное ветрило!

Волнуйся подо мной, угрюмый океан!..

Вечер все более и более превращался в какую-то литургию новому божеству. Пушкин чувствовал, что выходит как-то слишком уж приторно. Саша Корсакова сияла на него своими теплыми, бархатными глазами, и улыбка Софи, ему предназначенная, была одно очарование… Все дружно осыпали певицу восторженными изъявлениями своего полного удовольствия…

Вскоре московская жизнь с ее непрерывными балами и развлечениями с друзьями надоедает Пушкину. Ему хочется творить, и в начале ноября он уезжает в Михайловское…

Арина Родионовна сидела у окошка, в задумчивости подперев голову рукой. И вдруг за снежным садом нежно запел колокольчик.

– Кого это бог несет? – подняла старуха свою седую голову и стала поскорее