Капкан для Александра Сергеевича Пушкина - Иван Игнатьевич Никитчук

Соболевский опередил лакея и во всем своем бальном великолепии ворвался в столовую. Пушкин ужинал среди большого общества. Увидав друга, он разом бросился ему на шею… Василий Львович, сам Пушкин, молодежь со всех сторон тянули гостя к столу, но он вежливо отбивался:

– Невозможно!.. Совершенно невозможно… Я только на минутку, чтобы обнять Александра… Александр, милый, как я счастлив!.. Я слышал все о твоих успехах… И уже был у тебя… «Пророк» твой удивителен!.. Я сейчас должен мчаться на бал к герцогу Рагузскому, но завтра с утра ты ко мне: мы должны сразу же наговориться досыта… И ты завтракаешь со мной…

– О, в таком случае мне остается только расшаркаться! – захохотал Пушкин.

Окончательно уговорившись о завтрашнем утре, Соболевский понесся на бал…

На одном из балов известного на всю Москву учителя танцев Иогеля Пушкин впервые встретил Наталью Гончарову. Балы Иогеля были одной из достопримечательностей тогдашней Москвы. Он переучил танцам четыре поколения москвичей. Он придумал устраивать эти веселые балы свои, взимая с посетителей их по пяти рублей ассигнациями с персоны, и балы эти чрезвычайно пришлись по вкусу светской Москве.

В тот вечер Наталья Николаевна чуть ли не со слезами собиралась на бал.

– Но ты же сама видишь, мамочка, что надеть их больше нельзя!.. – почти плача, проговорила полуодетая Наташа, протягивая матери свои длинные бальные, не первой свежести перчатки. – Посмотри, они совсем уже пожелтели от чистки… А пальцы?..

И в прекрасных, слегка косящих глазах ее налились крупные слезы… Наталья Ивановна – когда-то тоже красавица, а теперь ожиревшая и опустившаяся московская барыня – и сама видела, что дочь права, но именно это-то ее и взорвало. Она вдруг размахнулась и, не говоря худого слова, по ее выражению, дала дочери звонкую оплеуху. Наташа, закрыв лицо обеими руками, разразилась плачем. И ее полуодетые сестры, и дворовые девушки, их всех одевавшие, омрачились, и общее предбальное оживление сразу потухло…

– Не хочешь, не езди!.. – задохнулась в гневе Наталья Ивановна. – А покупать тебе к каждому балу свежие перчатки, где я денег возьму? Вас три кобылы, не напасешься… Вот вам и весь сказ мой… По одежке протягивай ножки… Не хочешь, сиди дома…

И она, тяжело ступая по скрипящим половицам и испытывая неприятное сердцебиение, пошла к себе. Сестры – их было три: Катя, Азинька и Наташа – сперва бросили было свои приготовления к балу, но молодость взяла свое. И снова все горячо взялись за туалет, стараясь всякими ухищрениями скрыть его немалочисленные изъяны. Дворовые девушки просто из себя выходили, чтобы представить своих барышень в самом блестящем виде… Наталья Ивановна, по опыту зная, что все уладится, не торопясь, одевалась у себя и для поддержания своего хозяйского престижа бранила горничных…

Еще при Алексее Михайловиче, когда по Волге баламутил Разин со своей вольницей, был в Малороссии гетманом Петр Дорошенко. Гетман и с султаном турецким нюхался, и с поляками шептался, и с Москвой сговаривался: кто больше даст? И наконец, потянул он за царем московским. За это была ему пожалована царем огромная вотчина под Москвой, село Ярополец. Чрез несколько поколений оно перешло в род Загряжских, Ивану Александровичу.

Иван Александрович был большой оригинал. Он имел уже большую семью, когда ему вздумалось вдруг проветриться в Париже. Он поехал и от живой жены, женился там на какой-то милой даме. Дама скоро подарила ему дочку, Наташу. С новой женой и дочерью он воротился к себе в Ярополец. К всеобщему удивлению, обе его супруги очень подружились, и жизнь потекла в Яропольце по-прежнему: сыто, пьяно и безалаберно… В молодости Наталья Ивановна попала в Петербург и благодаря своей поразительной красоте заблистала на петербургском небосклоне звездой первой величины. Победы ее были бесчисленны, и самая блестящая из них – ротмистр, кавалергард Охотников, возлюбленный императрицы Елизаветы Алексеевны. Но он был скоро убит клевретами великого князя Константина, влюбившегося в Наташу. Потом красавица, получив от отца в приданое Ярополец и две тысячи душ, вышла замуж за Гончарова. Основателем большого состояния этого рода был Афанасий Гончаров, посадский человек из Калуги, устроивший при Петре I с двумя «компанейщиками» фабрику парусного полотна. Муж ее сошел с ума и, вывесив язык и распустив слюни, сидел у себя в Яропольце, в одном из флигелей. Наталья Ивановна, несмотря на две тысячи крепостных, билась в самой черной нужде. Вопрос о покупке новых ботинок для дочерей, которые начали уже выезжать, был для Гончаровых вопросом трагическим, а если днем к ним приезжали гости, то Наталья Ивановна старалась выпроводить их до обеда, чтобы не скандалиться перед ними своей бедностью… И потихоньку Наталья Ивановна стала пить – сперва по лечебнику, а потом и просто так, и, как говорили злые языки, жила со своим кучером. А нагрешив, она шла в свою моленную, уставленную множеством образов, и подолгу, в искреннем сокрушении сердца, молилась…

– Ну, готовы?

И, высокая, дородная, с усталыми и печальными глазами, в старом, много раз чищенном платье, она осмотрела на своих дочерей, которые перед старыми, потускневшими трюмо заканчивали туалет. И невольно глаза матери остановились на Наташе: в белом широком платье, с золотым обручем на прекрасной головке, с прекрасными, поющими формами, она просто слепила всех. И даже то, что она чуть-чуть косила, только подчеркивало ее прелесть… И вспомнилось: и я когда-то такой была… И она тихонько вздохнула…

– Танька, Машка, поправьте в талии!.. – строго прикрикнула она на возбужденных, красных горничных. – Видите, складки криво лежат… Ослепли?

И Наташа, слабо освещенная свечами, гордо поворачивая свою прекрасную головку туда и сюда, еще раз осмотрела всю себя в тусклом трюмо, из которого смотрела на нее точно какая греческая царевна, окруженная ползающими вокруг нее рабынями. И она почувствовала, что вот еще немного – и перед ней широко распахнутся златые врата в жизнь-праздник… Улыбка торжества чуть тронула эти прекрасные, еще детские чистые уста… И, подняв свои белые руки, она поправила темно-золотистые локоны, и от приподнятых рук еще более четко обрисовалось это стройное, уже поющее о любви прекрасное тело… Сзади с невольной завистью смотрели на красавицу сестры…

– Ну, идем, едем… Полька, спроси, подана ли карета…

– Подана, барыня… Все готово…

– Ну, с Богом!

Последние волнующие сборы, хлопнула разбитая дверь огромной старой кареты, заскрипел и завизжал под колесами только что выпавший снег, и мимо сразу запотевших окон побежали редкие и тусклые фонари. И слышалось довольное пофыркивание доморощенных лошадей, и говор и смех с тротуаров, и строгое, басистое «па-а-ди!» кучера…

И наконец, карета, попав в вереницу подъезжающих к дому Иогеля