Никогда не говори: не могу - Сергей Донской

Присутствие Анки разрушало прежнюю идиллию. Один только запах ее духов чего стоил!

– Здрсс, – поприветствовала Дашу Анка, бренча посудой, сваленной в раковину.

– Добрый день, – подчеркнуто внятно произнесла Даша. – Как Иван Петрович?

– Получше. Температура спала почти. Аппетит прорезался. Умял две порции манки, а потом решил вздремнуть. Слабенький еще. – Анка улыбнулась, давая понять, что рада выздоровлению старика. – Но бодренький. Молодец дедуля.

– Он вам не дедуля.

– А кто же?

– Иван Петрович, – отчеканила Даша.

– Тю! Та пожалуйста.

Анка затарахтела посудой с удвоенной энергией. Она терпеть не могла хозяйскую девчонку, которую называла про себя не иначе как пигалицей. Ненависть Анки была патологической. Уж чересчур правильной, чересчур чистенькой и хорошенькой была Даша.

Русые волосы отброшены назад и заколоты на макушке, как у какой-то примерной школьницы, в дневнике которой сплошные пятерки да домашние задания, записанные округлым каллиграфическим почерком. Кофточки и свитерки всегда нейтральных цветов, словно Даше безразлично, обращают ли на нее внимание. Разве так бывает в ее возрасте? Разве ей не хочется накрасить ресницы погуще, а губы поярче? Конечно, Дашина мордашка и без макияжа неплохо смотрится, спору нет. Но разве сегодня кого-то привлекают серые мышки? Пусть у тебя глазищи на пол-лица, пусть кожа гладкая и длинные волосы не секутся – всего этого мало. Кто обратит внимание на твою фигурку, если ты ее не напоказ выставляешь, а, наоборот, прячешь под свободной одеждой? Хочешь сказать, что мужчины тебя не интересуют? Врешь, пигалица! Интересуют, еще как интересуют! И если бы не твои многочисленные комплексы вперемешку с так называемыми хорошими манерами, то ты бы сама им на шею вешалась. Что, скажешь, не так? Не трудись, я тебе все равно не поверю. Я тоже вижу тебя насквозь, не сомневайся. Тоже мне, принцесса выискалась, ха! Не задирай нос, не задирай! Мой все равно выше будет!

– К дедуле пойдете? – спросила Анка сладеньким голоском. – Или подождете, пока сам проснется?

Даша шагнула вперед. Для начала она перекрыла воду, хлещущую из крана. Затем положила руку на плечо хохлушки, вынуждая ту развернуться вокруг оси. Наконец произнесла, глядя Анке в глаза:

– Не нарывайся на неприятности. За себя я, может, постоять и не умею, а за деда – раз плюнуть. Его зовут Иван Петрович, договорились?

– Тю! – обиженно воскликнула Анка. – Шо вы ко мне прицепились?

– Договорились?

– Я ж не со зла его дедулей зову, я ж любя!

– Договорились, я спрашиваю?

– Та ладно вам, – занервничала Анка. – Шо я, возражаю? Иван Петрович так Иван Петрович. Мне ж без разницы.

– Тогда будем считать недоразумение улаженным, – царственно кивнула Даша, отпуская хохлушкино плечо. – Можете заниматься своими делами. Нам, пожалуйста, не мешайте.

Скрывшись за дверью гостиной, Даша перевела дух и приложила руку к груди, как бы удерживая не в меру расходившееся сердце. Она всегда тяжело переносила конфликты с людьми. Но гораздо трудней было поступаться принципами, идя на поводу у более сильных и наглых. Когда-то Даша пыталась. Теперь показывала характер даже там, где можно было бы сдержаться. Любви окружающих это Даше не принесло, зато ее стали уважать все, кого она знала. В том числе она сама.

Прислонившись к двери, Даша разглядывала гостиную, которая производила на нее впечатление музейной экспозиции. Посреди комнаты висела старомодная люстра с гроздьями хрустальных финтифлюшек, которые свое давным-давно отсверкали. Ее современник – угловатый телефонный аппарат – выглядел так, словно был изготовлен на том же заводе, где попутно штамповали костяшки домино. Настольная лампа тоже была сработана из тяжелого эбонита, только коричневого цвета. Такими лампами светили в глаза шпионов, и не находилось среди них смельчаков, способных с достоинством представиться: «Бонд. Джеймс Бонд». Если бы даже это произошло, то никто бы не стал млеть от восторга при виде английского секретного агента. Враги оставались врагами, герои были героями.

Приблизившись к книжному шкафу, занимавшему всю стену, Даша провела пальцами по переплетам. Внутри томились десятки, сотни тысяч страниц, исписанных зря. Честь, мужество, отвага, романтика… Пустые слова. У новой эры совсем другие химеры. Язык тоже другой, разговаривать на нем неловко, зато щебетать легко и приятно. Гламур, хай-фай, фифти-фифти, фигли-мигли… Тату… Сплин… Смысловые галлюцинации. Наверное, так и должно быть, но все-таки немного грустно. Вот бы хоть немного пожить в то время, когда ни один уважающий себя человек не стал бы позировать в обнимку с топ-шлюхой или поп-геем.

Медленно двигаясь вдоль шкафа, Даша рассматривала стоящие на полках фотографии в рамках, на которых писателя Королева окружали легендарные персонажи ушедшей эпохи. Ни одного банкира или хотя бы колбасного магната. Все больше космонавты, спортсмены, поэты, актеры. Достаточно внимательно присмотреться к ним, чтобы осознать, как много перемен произошло с тех пор. Космонавты, даже улыбаясь, сохраняли некую непостижимую таинственность. Футболисты выглядели простовато – эти наивные хлопцы играли за страну, а не за иностранные клубы. Поэты позировали со значительными лицами, полагая, что их слава будет бессмертной. Артисты откровенно радовались тому, что они всенародно любимы.

Такие забавные, такие странные, такие милые люди. Разглядывать их все равно что перебирать коллекции спичечных этикеток или открыток с видами Москвы шестидесятых. Улыбки искренние – никаких тебе «чи-из, пли-из». Лица открытые – с такими лицами давали в долг без всяких расписок. А глаза, какие глаза! И ведь явно сияют не от того, что бабло привалило. Тогда отчего? В чем секрет?

Говорят – все это было притворством. Мол, на самом деле народ изнывал под тяжестью тоталитарного гнета. Задыхался за железным занавесом. Мучился от отсутствия свободы слова, от бесправия сексуальных меньшинств, от невозможности оттянуться в приличном казино. В таком случае нынче все должны быть счастливы. Почему же радуются лишь немногие?

Даша вздохнула и отошла от шкафа. Последняя секция пустовала, а смотреть на голые пыльные полки было неприятно. Год назад тут хранились самые ценные фолианты, альбомы с марками, матерчатые полотнища, увешанные значками, несколько довольно старых икон. Все было продано – продано быстро, бестолково и совершенно напрасно. Даша, возомнившая себя спасительницей деда, просчиталась. Болезнь оказалась сильнее.

Это была не простуда, уложившая Королева в постель пару дней назад. Главный недуг, одолевший его, начался значительно раньше. Одно название чего стоило. Не болезнь, а каракатица, окутавшая старика черной завесой.

Катаракта, будь она неладна. Помутнение хрусталика.

Прежде Даша понятия не имела, что это такое. Беда научила. Оказалось, что хрусталик – это линза, разделяющая переднюю и заднюю камеры глаза. При катаракте хрусталик перестает пропускать лучи света. Зрение ухудшается, ухудшается, ухудшается… Все. Полный мрак. Слепота. Ты остаешься, но окружающий мир исчезает. Вместо собственных рук остается ощущение, что эти руки существуют. Вместо предметов – представление о них, полученное путем осязания. Рядом уже не люди, а их голоса. Частенько они звучат раздраженно, потому что невелика радость возиться с калекой, прикованным к постели. Пока ты зрячий, тебя можно обмануть улыбкой, сопровождающей слова. Но, когда ничего, кроме слов, не остается, ты волей-неволей прислушиваешься к тону, которым они произносятся.

Спи, зачем ты проснулся ни свет ни заря?.. Пора менять постель… Тебе не мешало бы поспать… Кушать подано… А теперь самое время вздремнуть…

Всем легче, когда ты спишь, – и тебе самому, и твоим близким. Так что закрывай глаза, живенько, живенько. И пусть тебе приснится мир, в котором нет катаракты. Спеши насладиться его красочными видениями, ведь впереди тебя ожидает совсем уж беспросветный мрак. Вечный.

Что? Хочешь что-то возразить? Не утруждай себя – уже поздно… слишком поздно… приятных снов, покойной ночи…

Покойной-препокойной.

Даша содрогнулась, представив себя на месте деда. Он ведь понимает, что лет (месяцев? недель?) осталось мало. Разве не ужасно, что они пройдут в полной темноте? Разве это справедливо?

Они никогда не обсуждали болезнь деда, он всячески увиливал от этой темы. И вообще они не слишком много разговаривали. Еще до полной и окончательной победы катаракты Иван Петрович, ссылаясь на слабое зрение, просил внучку читать вслух и книги выбирал почему-то всегда такие, где сами собой отыскивались подсказки и советы, в которых нуждалась Даша. В результате она изменилась настолько, что перестала себя узнавать.

Разве могла эта заново родившаяся Даша не попытаться отплатить добром за добро? Она попыталась. Руководством к действию стал оптимистический медицинский постулат, гласивший: «Для лечения катаракты выполняется хирургическая операция удаления хрусталика глаза, а вместо него устанавливается искусственная линза».