Взгляд василиска - Макс Мах

– До Выборга, – ответила за Вадима Полина. – Или еще куда, нам главное добраться до железнодорожной станции.

– До чугунки, значит. В Петров собрались, извиняюсь за любопытство, или куда подальше? – Не отставал мужчина, с явным интересом рассматривая их маленькую компанию.

– Подальше, – устало объяснил Вадим.

– Я к чему спрашиваю, – совершенно неожиданно улыбнулся незнакомец. – На такси до Выборга, а там ведь еще и за вызов платить надо, и четверо вас, никак не меньше двух сотен выйдет, а как бы и поболее. Да билеты на поезд, да ждать…

– Есть предложения? – Сразу же сообразил к чему клонит мужик Вадим.

– Как не быть, – хитро усмехнулся тот. – Если у вас, конечно, пятьсот рубликов найдется.

– Самолет? – С явным интересом спросил Давид.

– А то! – Во весь рот улыбнулся мужчина. – Амфибия у меня, "Лавочкин".

– Четырехсотый? – Оказывается, Полина разбиралась еще и в самолетах.

– Не, "триста третий", но вам же, я так понимаю, не в Мурманск лететь.

– В Новгород, – решительно сказал Вадим. – И четыреста рублей, по моему мнению, красная цена.

В результате, сошлись на четырехстах пятидесяти, и к трем часам были в Новгороде.

Ведь вот, как бывает. Живет себе человек, худо ли, бедно ли, но, как сложилось, так и живет. "Выстраивает" свои дни по раз и навсегда, им же самим или другими – богом или судьбой – "прописанному" сценарию. И полагает при этом ту жизнь, что имеет, единственно возможной в данных конкретных обстоятельствах. Это молодые склонны считать, что все у них впереди, а, если тебе за пятьдесят, то о будущем не хочется и думать, потому что ничего примечательного, кроме старости и смерти, впереди уже не ждет. И единственным решительным изменением на этом маршруте может стать одна лишь отставка, пенсия, или как там еще можно назвать смену активной фазы существования на пассивную? Однако у Ильи все складывалось теперь совсем иначе, чем сам же он спланировал, и, соответственно, считал для себя правильным и нормальным.

Если быть искренним до конца, его уход в "отставку" не был вызван жизненной необходимостью, изменившимися обстоятельствами, или какими-нибудь иными внешними условиями. Физически он все еще был крепок. Болезней, способных изменить привычный образ жизни не имел. Смерти не боялся, пережив свою смерть так много раз и физически и психологически, что тема эта давным-давно потеряла для него остроту и актуальность. И врагов своих он не страшился, хотя их у него было, хоть отбавляй. Во-первых, потому что за долгую жизнь в подполье научился их побеждать. А, во-вторых, потому что, как и любой солдат, слишком долго находящийся на войне и не свихнувшийся при этом от постоянно существующей опасности быть убитым или захваченным в плен, что при его, Марка Греча, обстоятельствах, означало, если и не ту же смерть, то позор и жалкое прозябание в узилище, выработал в себе тот род фатализма, круто замешенного на философии киников,[37] который позволял ему смотреть на жизнь лишь в перспективе дня сегодняшнего, или, в крайнем случае, в рамках разворачивающейся в реальном времени конкретной операции. Однако однажды он неожиданно ощутил в себе скуку, и означать это могло только одно. Иссяк "элан",[38] как называют это французы, исчезли смысл и желание продолжать то, чем он с таким всепоглощающим интересом занимался едва ли не четверть века. Место острого чувства, временами похожего на страсть к женщине, заняли рутина и тоска, и он сделал то единственное, что и следовало сделать, если ты давно уже не упертый идеалист и уж тем более не фанатик, каким Илья и не был никогда. Поэтому, едва ощутив произошедшие в нем перемены, он не колебался ни одной лишней минуты, как, впрочем, делал и все остальное в своей жизни. Решение было принято, и свою последнюю операцию он спланировал и провел так, как планировал и исполнял и все прочие, в большинстве своем гораздо более сложные и кровавые акции. И, естественно, что, "уходя в отставку", он делал именно то, что имел в виду, то есть, исчезал из одного мира, чтобы возникнуть в другом, но уже совершенно другим – во всех смыслах – человеком. "Уход от дел" предполагал полную и решительную смену, как привычного модус вивенди,[39] так и сложившегося за годы и годы модус операнди.[40]

Однако всего не предусмотришь. В любом сложном деле есть место для случайности. Так произошло и с его последней, казалось бы, самым тщательным образом спланированной операцией, причем сбой произошел там, где его меньше всего можно было ожидать. Но дело, как Илья понимал это теперь, было не в том, что его подвело, а вернее просто подставило, как какого-нибудь лоха с улицы "Бюро добрых услуг". Дело было в том, что случилось невероятное. Илья встретил женщину, которая ему не просто понравилась, что было для него не ново, а "зацепила" по-настоящему. Такого чувства, если по совести, Илья от себя совершенно не ожидал, тем более в нынешнем своем возрасте. Но, как говорится – и, возможно, не зря – последняя любовь кружит голову даже сильнее первой.

В семь часов утра, он высадил Зою около ее пансиона и поехал завтракать. Ему предстоял трудный и напряженный день, а Илья толком не спал уже третью ночь. И это не было обычными обстоятельством жизни, влияющим на самочувствие и настроение, но являлось фактором, который следовало иметь в виду при принятии решений и планировании всех до единого действий и поступков. Усталый человек склонен совершать ошибки, а Илья себе ошибок позволить теперь не мог. Напротив, эту "операцию" он не имел права ни затянуть – поскольку время, в данном случае, работало против Зои и Вероники – ни провалить. Однако и то правда, что кроме усталости, он испытывал сейчас крайне противоречивые, но очень сильные чувства, которые, в принципе, тоже мешали делу, но вот справиться с ними оказалось для него совсем не просто.

Такие чувства, имея в виду их силу, и вообще-то были Илье, если и не внове, то более чем не привычны. А их содержание могло бы удивить любого из тех, кто провел рядом с ним достаточно много времени в подполье, хотя и не его самого. Где-то в глубине души он всегда помнил того Марика Греча, который однажды встретил в Варшаве девушку, так и оставшуюся в памяти чем-то вроде замечательной стихотворной строфы, прочитанной когда-то и где-то, или музыкального пассажа чудной красоты, услышанного случайно в давние, почти мифические, времена. Однако, если Стефа Зелинская за давностью лет уже превратилась всего лишь в сладкий сон, то Зоя, которая этой ночью, то любила его с безумной, буквально иступленной страстью, как если бы наверняка знала, что это их последний раз, то плакала, прижавшись лицом к его груди; эта Зоя была реальной женщиной, при том именно той самой женщиной, быть с которой Илья хотел, которую, судя по всему, умудрился полюбить, и которую – не странно ли? – готов был, в конце концов, если так сложится, от себя отпустить, при условии, разумеется, что будет наверняка знать, что все у нее и ее дочери будет хорошо. Однако так далеко Караваев не заглядывал. Как говорится, будет день, и будет пища. А пока следовало работать, потому что война это, прежде всего, тяжелая работа. А Илья, так уж вышло, снова был на войне.

Человеческая память, даже такая феноменальная, какой обладал Марк Греч, как известно, имеет свои пределы, а ведь он не был ни Шеришевским1, ни Грегором фон Фейгелем.[41] Поэтому проблема личного архива стояла перед ним всегда, как, впрочем, и перед многими другими людьми, и решалась в каждый момент исторического времени по-своему. Остроты вопросу добавлял тот факт, что архив Аспида по определению содержал настолько деликатную информацию, что, по идее, вообще не должен был существовать, потому что вероятность его попадания в чужие руки никогда не приближалась к нулю. Тем не менее, и без него было не обойтись. Но, уходя "на покой", Илья, естественно, озаботился тем, чтобы архив его исчез вместе с ним. Впрочем, "исчез" не означает, что "был уничтожен". Предусмотрительность, главным девизом которой было утверждение, что "мы никогда не можем знать, что потребуется нам завтра", взяла верх над осторожностью, и в результате архив не исчез физически, а превратился в пятьдесят два свернутых файла, содержащих при обычном разархивировании несколько сотен цветных и черно-белых эротических картинок. Однако, применив особую программу, вместо картинок можно было получить бесконечный – без пробелов – "текст", состоящий из бессмысленного набора латинских и русских букв и арабских цифр. И теперь нужна была уже другая программа, которая должна была – по одному только Илье известному алгоритму – выявить в полученном массиве группы пятизначных чисел и расположить их в заранее заданном порядке. Ну, а расшифровать полученный текст можно было, только имея ключ и книгу, с помощью которой была зашифрована информация. Все это чудо придумал один французский математик, который не был склонен – по некоторым весьма серьезным для него причинам, включающим, между прочим, не малые деньги и большой страх – делиться своей разработкой с кем-нибудь еще, кроме анонимного заказчика. Однако даже, если бы такое и случилось, никто ведь не мог знать, ни алгоритма, который по наставлениям автора заказчик создавал сам, ни ключа, ни книги, ни места, в конце концов, где эти файлы хранились. А хранились они в разных труднодоступных или совершенно не предсказуемых местах, и одним из таких мест была "библиотека изображений" международной ассоциации исследователей зрительного восприятия, находившаяся на сайте Комитета по Науке и Культуре Лиги Наций.