Взгляд василиска - Макс Мах

Ведь что получается? Или он сам спятил ненароком, в чем Илья сильно сомневался, или тут идет такая игра, что "мама не горюй"! И вот какое дело, чутье, которое Караваева никогда пока не подводило, однозначно говорило, "Беги, друг, беги!" Однако кроме чутья, интуиции, шестого чувства, или, что там у нас, внизу живота припрятано для такого рода случаев, имелось ведь еще и кое-что в груди, там, где за тонкой кольчужкой ребер и мышц стучит – то ровно, то заполошно – обыкновенное человеческое сердце. Душа? Совесть?

"У меня?" – попробовал сыронизировать Илья, но ни иронии, ни сарказма, который ему всегда хорошо удавался, сейчас не вышло. Потому, вероятно, что речь шла о Вадике Реутове. Вот в чем дело.

А дело было, разумеется, не чисто. Илья прекрасно помнил ту ночь семнадцатого апреля 1962 года. Помнил, что тут поделаешь! И помнил, как споткнулся вдруг бежавший впереди и несколько левее Реутов. Как мотнулась назад и в сторону его голова… И как снимал с него шлем, и как похолодел разом, увидев в мертвенном свете всплывавшей над ними осветительной ракеты, входное отверстие раны на лбу… Помнил и не мог забыть, потому что Вадик Реутов был ему, как брат. Впрочем, даже слово "брат" не способно выразить того, что их связывало. Братья ведь тоже разные бывают. Иной раз, одно слово, что родная кровь. А тут четыре года вместе, и не где-нибудь, а в самом пекле, потому что восьмую бригаду всегда бросали туда, где было всего жарче. На острее наступления или дырки рваные затыкать при вражеском прорыве, или и того хуже… "Летите голуби, летите…", а оттуда, куда они тогда летали, из-за линии фронта, мало кто обычно возвращался, если возвращался вообще. Однако и на войне люди разные встречаются. Вот только Вадик был действительно золотой мужик. Умный, быстрый, понятливый, он за считанные недели усвоил такое, чего иные и за три года в офицерском училище постичь не могли, потому что не дано. А ему было дано. Одно слово, "интель", как обычно называли таких умников с университетским прошлым старослужащие. Но Реутов, ко всему, был еще и человеком не мерянной отваги, что солдаты на войне замечают сразу и ценят в напарнике или командире, в особенности если это холодная, разумная смелость, идущая от ума и воли, а не истеричная "пьяная" удаль, способная погубить не только самого "героя", но и всех остальных. Но и это, если подумать, не главное. То есть, тогда и там, ум и способности командира, его воля и хладнокровие дорого стоили. Однако и тогда и, тем более, теперь, главными Илье представлялись именно человеческие качества Реутова. Это надо было прожить с человеком столько времени бок о бок – и не где-нибудь, а на войне – побыть его непосредственным начальником, а потом в одночасье превратиться в подчиненного, спасти пару, другую раз жизнь, и столько же, если не больше, раз быть обязанным ему жизнью, чтобы понять, кем был для Марка Греча Вадим Реутов. И когда, восемнадцатого, Шуг сказал, что Вадика больше нет…

"Проехали!" – приказал себе Илья. Вспоминать то, что случилось восемнадцатого, он не любил и более того, считал излишним.

И вот Реутов снова жив. Как это возможно? Возможно, конечно. В конце концов, Илья не врач и рану видел ночью, в бою… Пуля ведь могла мозг и не задеть. По касательной, скажем, пройти… Бывали такие случаи. Тоже не сахар, конечно, но не смертельно, а в госпиталях тогда такое творилось, что вполне могла выйти какая-нибудь обычная в общем-то для того времени путаница. Сколько их было таких, кому даже не по разу, а по нескольку, похоронки домой приходили? На него самого в пятьдесят восьмом, на второй месяц войны, извещение родным посылали. Так что случится, конечно, могло все, что угодно, однако у Реутова не осталось даже шрама! С этим как быть? Должен быть шрам, не может не быть, а его нет!

И все-таки в том, что это Вадим, Илья теперь нисколько не сомневался. Однако если это Реутов, то, что означает все остальное? Вот тут и начинались зыбкие пески, от которых тянуло настоящей стопудовой опасностью. Ведь что получается? Илья приезжает в Петров и случайно ("А случайно ли?") видит живого Реутова, проезжающего по улице в машине. Мог ли он обознаться? Разумеется, мог. Но в городской телефонной книге записан Реутов В.Б. Но, может быть, это всего лишь тезка и однофамилец? Однако и это не так. Он самый и есть. И в тот момент, когда Илья хочет уже к нему приблизиться, чтобы поговорить, расспросить… В этот именно момент, и прямо у него на глазах, происходит захват Реутова и начинается обычная, в принципе, история разворачивающейся в современном городе секретной операции спецслужб. Но как это сочетается со вполне легальным статусом Вадима? Он же настоящий доктор и профессор – Илья это тщательно проверил, но там все было настолько аутентично, что и сомневаться не приходилось – и ничем таким, вроде уже не занимается. Или все-таки занимается? Побег-то классический, да еще с ночным заплывом… И много ли пятидесятилетних профессоров найдется в Петрове, способных на такие фокусы? Но и это, как говорится, не криминал. Вадька ведь и на войне был здоровый, как бык, может он все эти тридцать лет из спортзалов не вылезал. Однако, когда Караваев узнал, что квартира на Шпалерной и машина, на которой уехали беглецы, принадлежат генералу Шугу, и что блондинка, за которой ухаживает Вадим, родная дочь Спиридона Макаровича, а "домик в деревне" – имение Алены Викторовны Нейгауз, между прочим, родной сестры Натальи Викторовны Шуг – второй жены генерала… Что он должен был подумать? Что это опять совпадение, недоразумение, случайность, гребанная? Что?!

Но, похоже, Вадим не знал не только о собственной смерти, но и о том, за кем ухаживает!

"Бурлеск! – подвел он итог своим долгим размышлением, как раз на въезде в город. – Бурлеск и есть!"

Впрочем, как верно замечено – и не раз – думать не вредно, а, напротив, полезно, и размышления над всеми этими и прочими обстоятельствами не только помогли Илье "скоротать" время (путь был все-таки не близкий), но и сформулировать для себя те моменты, которые должны были определять все остальные его действия на ближайшую перспективу. И, выходило, что, хотя есаул Греч и исчез давным-давно в тумане неизвестности, тому единственному человеку, для которого Илья по-прежнему оставался "Мариком", он поможет, чего бы это ему не стоило, если, конечно, Вадим придет к нему на встречу. Однако, если обстоятельства заставят его выбирать, то – "Прости, Вадик, но каждый мужчина прежде всего должен заботиться о своей женщине" – он, разумеется, выберет Зою, для которой он был и останется Ильей, какие бы имена он не носил в прошлом, или не принял в будущем. Поэтому, вероятно, Илья Караваев и не исчез, как личность, в тот момент, когда перестали существовать его документы.

В Петрове, он прежде всего, позвонил Зое и предложил ей пойти с Вероникой на кукольный спектакль в Театр Марионеток на Ингерманландской.

– Билеты в кассе, – сказал он на прощание и повесил трубку.

Погода снова испортилась, и начал накрапывать мелкий дождь, но Илье это даже понравилось. Было в этом что-то символическое и, на редкость, соответствующее его теперешнему настроению. Впрочем, никакое настроение никогда не мешало ему делать дело, а дел у него на сегодня было более, чем достаточно.

До шести часов вечера, он успел побывать в трех разных сетевых центрах, где отправил и принял едва ли не два десятка электронных писем; на Главпочтамте, где Максима Николаевича Коломийца уже ожидали две бандероли, прибывшие с курьерской службой "Гермес" из Амстердама и Иерусалима (Карварский продолжал честно отрабатывать полученные им от Ильи деньги); сделал несколько звонков из телефонов-автоматов, и даже успел зайти в контору по найму жилья, но, что естественно при таком плотном графике, не успел не то, что бы поесть, но даже попить чего-нибудь горячего или заскочить в туалет. Так что, придя в театр, а случилось это уже после третьего звонка, Илья в зал не пошел, а направился прямиком в туалет, откуда несколько позже перешел в кафе, и там уже дождался антракта.

Когда в фойе появились Зоя с Вероникой, Илья встал из-за столика и помахал им рукой, стараясь при этом улыбаться так, чтобы о его настроении и душевном состоянии не догадалась даже чуткая к фальши, как и все, впрочем, дети, Вероника.

– Извини, зайка! – сказал он, поднимая Веронику под мышки. – Папка твой совсем заработался. Даже в театр опоздал.

Он прижал хрупкое тельце к груди и поцеловал девочку в щеку.

– Где ты был? – спросила Вероника, кося хитрым глазом на стол, где ее уже дожидались вазочка с разноцветным мороженым, стакан клубничной воды Лагидзе, и упаковка детского шоколада "Мадам Павловой".

– На работе, солнышко, – объяснил Илья, осторожно сажая девочку на стул и вручая ей ложку.

– А меня? – С какой-то странной, "кривоватой", улыбкой спросила Зоя.

– И тебя, – ответил Илья и, шагнув к ней, наклонился и тоже поцеловал в щеку.