До последней капли крови - Збигнев Сафьян

— Пани Ева, — начал тихо Данецкий, — вас наверняка спросят в Лондоне, кто мог передавать оппозиционной прессе, сотрудникам Добошиньского, материалы отсюда.

— Еще и это, — простонала она. — Вам ведь, пан староста, нравятся такие атаки на правительство…

— Я остаюсь лояльным! — взорвался Данецкий. — Я только исполняю поручения… Прошу вас сказать в Лондоне, что я лоялен.

— Уходите, пожалуйста, уходите, наконец!

Данецкий пошел потихоньку к дверям.

— Завидую вам, — говорил он, медленно отступая, — завидую, что вы уже выезжаете и сюда не вернетесь.

— Если бы мне немного смелости, — сказала скорее себе, чем ему, Ева. — Если бы мне побольше смелости… Вы еще здесь?

— Уже ухожу.

— Передавайте привет Радвану.

— И… что еще?

— Ничего, больше ничего…

…А теперь седой чиновник безразлично смотрел на нее.

Какое-то время она не слушала, что тот говорил.

— Все еще не знаю, — сказала Ева невпопад, — вернусь ли в Куйбышев.

— Получите новое назначение.

— Здесь, в Лондоне, или?..

— Решение будет принято в нужное время… Прошу теперь ответить: отдел прессы и редакция «Польши» пользовались секретными документами посольства?

— Когда возникала такая необходимость, мы обращались к советнику и даже послу.

— И господин министр Кот разрешал?

— Если считал нужным.

— Много было таких случаев?

— Много.

— Сомневался ли министр Кот в лояльности кого-либо из работников посольства?

— Мне об этом ничего не известно.

— Вы, однако, должны были знать об обстановке в посольстве. Передавали информацию и бюллетени советским журналистам, да?

— Так же, как всем заграничным агентствам.

— А коммунистам?

Ева заколебалась с ответом.

— Сначала — да, потом посол запретил.

— Однако контакты с коммунистами постоянно поддерживались. Кто их поддерживал?

— Не знаю.

— Кто содействовал контакту Рашеньского с Вандой Василевской?

— Не знаю, — пробурчала Ева, — наверное, он сам к ней пошел.

— Считаю, что ваши ответы неполные и неоткровенные. — Тон седого чиновника совершенно не изменился.

— Неверно считаете. — Она не сумела, однако, быть сдержанно-вежливой.

— Я должен с вашей помощью определить, какие тесные связи существовали между сотрудниками посольства. Кто еще контактировал с польскими журналистами? Какие дружеские связи поддерживали сотрудники посольства с советскими людьми? Получал ли отдел прессы с помощью атташата какую-либо информацию из войск? Интересуют меня также связи конкретных сотрудников… поручника Радвана, поручника Данецкого, Это дело армии, но мы ею тоже интересуемся.

— Есть у вас еще вопросы? — тихо спросила Ева. Ее тон мог бы показаться чиновнику необычным, знай он ее лучше.

— Да, но это потом.

— Подобные вопросы?

— Такого же характера. — Чиновник был удивлен, но виду не показывал.

— Вы были когда-либо в России?

— Нет, никогда.

Ева встала.

— Если вас интересуют только персональные склоки, ежели сотрудника, приезжающего из Куйбышева, не спрашивают больше ни о чем, то… — Она не закончила. — Вы вызываете меня, чтобы узнать, кто с кем и почему! Только для этого я вам была нужна?! Больше вас ничего не интересует?! То, что мы делали в действительности? Ничего о войне, о людях?! — Она отвернулась и пошла к двери.

— Куда же вы, мы еще не закончили!

— Пойду куда глаза глядят.

…Действительно, она шла неизвестно куда. Темные улочки, пустые тротуары… Затемненный Лондон казался страшным, чужим, безлюдным, как пустыня. Ева не думала теперь о себе, она думала о Радване. Вопрос чиновника казался ей тревожным: связи поручника Радвана! Скорее всего, о них доложил Высоконьский, а может, Данецкий? Она знала — так будет, предвидела, но ее не послушали. Все, что теперь может случиться, казалось Еве лишенным смысла. Конечно, министерство иностранных дел на другую работу ее не пошлет, возможно, придется зарабатывать на хлеб за пишущей машинкой. А может, придется жить на пенсию? А может… Закончится война, и они вернутся на родину. К кому? Зачем? Но война ведь скоро не кончится, это известно. Подумала: вечная ночь, люди не понимают значения бесконечности и ада, а все так просто — если до конца твоей жизни продлится война и ты будешь ходить одинокой чужими улицами, то получится именно бесконечность и ад…

Проходила мимо знакомого ресторанчика, который посещали поляки. Вчера встретилась здесь с полковником Кетличем только потому, что о нем рассказывал Стефан. Пожилой полковник оказался симпатичным человеком; захотелось вдруг снова его увидеть, сесть за столик и, попивая виски, разговаривать так, будто ее что-либо интересовало, как если бы она имела какую-то надежду.

В зале было темновато, неуютно. Из дальнего угла доносились звуки пианино, некто наигрывал до боли знакомые, терзающие душу мелодии. Почти все столики заняты: несколько офицеров в форме летчиков (подумала, что нежелательно было бы здесь встретить друзей Владека), казавшиеся такими серыми девочки и пожилые мужчины, попивавшие плохой кофе.

Кетлич вчера сказал: «Здесь пригодился бы Ор-От [40], он чувствовал такие настроения, как патриотизм, сентиментальность, и отличил бы преждевременное отсутствие надежды…» Старые мелодии лились из пианино: «Песни о славе», «Летят уланы», «Звените, сабли». Только польский поэт мог написать такие слова, никто другой.

Увидела Кетлича. Он сидел одиноко у столика и, заметив ее, встал.

— Подверглась риску, — сказала Ева, присаживаясь. — Была возвышенной, сентиментальной и смелой.

— Значит, много всего наговорили вы им в министерстве иностранных дел…

— Вот именно! Закажите, пожалуйста, чего-нибудь покрепче. Очень хотелось вас здесь встретить. Нет, прошу вас, ничего не говорите. Этот город действует на меня отвратительно.

— Не только на вас.

— Возможно. Вместо того чтобы нагрубить и закрутить солидную интригу, я взяла и гордо-пренебрежительно ушла. Вела себя, представляете, как девушка от Ор-Ота.

Кетлич засмеялся.

— Вы вносите в нашу лондонскую жизнь неповторимые ценности.

— Только не этот стиль, полковник, больше не хочу ничего возвышенного, никакого подхалимства, приукрашивания действительности, вежливости…

— Прекрасно.

— Прошу еще один коньяк. Злюсь на себя — не сумела вытянуть из этого чиновника из МИДа ничего насчет Стефана. У вас есть связи в кабинете Верховного?

— Найдутся.

— Дорогой полковник… Радвана обязательно нужно вытянуть из России, если еще не поздно!

Кетлич внимательно в нее всматривался.

— Вы думаете о нем постоянно, вчера тоже…

— Поможете?

Полковник утвердительно кивнул. Ева засмеялась:

— Вы еще не заметили? Ведь я его люблю.

— Счастливый парень и… дурак. — Кетлич вздохнул. — Боже, какой дурак! Как могло случиться, — продолжал полковник, — что вы не сумели обвести его вокруг своего мизинца?

— Проиграла в конкурентной борьбе. Знаете, шутки в сторону. — Она говорила теперь серьезно. — Я действительно за него боюсь, мои предчувствия, к сожалению, чересчур часто сбываются… Может, написать Сикорскому?

Кетлич молчал. Не хотел говорить Еве, она должна знать сама, что такое письмо даже не дойдет до Верховного, в сети больших интриг такая маленькая интрижка…

— Знаю, — сказала Ева и потянулась к рюмке, — расклеилась, хотела быть нужной и поехала в Россию, думала помочь мужчине, которого любила, но он мною не интересовался.

— Жаль, — отозвался Кетлич, — что я не моложе.

— Я тоже уже не молода и не могу быть одинокой, чувствую, будто случилось непоправимое несчастье, оставляющее нас на пустой тропинке, на дороге в никуда. И мне все кажется, что эта война для нас никогда не кончится, что мы останемся здесь навсегда…

«Интересно, — подумал Рашеньский, — забрали ли мои записи? Мне, право, на это наплевать. Мою комнату в гостинице «Гранд», конечно, перетрясли, и теперь их переводчик, уже на русском языке, знакомится с моими тревожными мыслями, исканиями и домыслами. Найдут ли в них дополнительные обвинительные материалы? Пусть найдут… Также последнее, не отправленное письмо к Марте. «Это государство, — писал в нем, — одновременно захватывает меня и отталкивает». Они не в состоянии меня понять, не смогут понять колебаний между надеждой и отчаянием; теперь я ближе к отчаянию. Но могу уже думать. Почему меня неделю не допрашивают? Забыли? Нет, они никогда не забывают, это метод, — думают, пусть раскается в камере, но я имею лагерный стаж, и здесь мне даже хорошо — пока мороза нет, три шага от окна к двери, а я люблю прохаживаться. Иногда ночью во сне просыпаюсь от крика: мне кажется, Марта склоняется надо мной, и я кричу, потом вспоминаю, где нахожусь, и опять спокойно засыпаю. Меня не били, иногда даже думаю, как бы я себя вел — мне не в чем признаваться. Наивный! Не понимаю все ещё, о чем идет речь: может, создают какую-то легенду, а может, это элемент большой игры, а может, совпадение. Не знаю, выйду ли я отсюда. И записи делал ненужные: никогда на их основе не напишу книги. Могу сейчас создавать лишь сценарии исключительно для себя.