До последней капли крови - Збигнев Сафьян

Радван молчал.

— Иди уж, — проворчал Вихерский. Он вырвал из блокнота листок и написал пару слов. — Если когда-нибудь тебе будет трудно, если у тебя не будет выбора…

Радван подумал, но взял листок, отдал честь и вышел.

…Закончив донесение, поручник не упомянул о разговоре с Вихерским, он думал только об Ане. Решил, что лучше всего пойти в госпиталь во время обеденного перерыва: ее можно было там застать, если даже она закончила дежурство утром. Конечно, Радван мог пойти к ней домой, но не хотел встречаться с Павликом. Он уже представлял себе его ироническую улыбку и злые слова, на которые сейчас не смог бы ответить.

Дорога в госпиталь вела через парк. В скверике возле репродуктора стояла толпа, слушая сводку, часто повторялось слово «Сталинград»… Радван шел центральной аллеей быстрым шагом (побежал бы, если б не военная форма) и вдруг совсем рядом увидел Аню. В накинутом на голову платке она казалась усталой и безразличной ко всему окружающему. Его охватили нежность, желание как можно скорее заключить ее в объятия. Радван преградил ей дорогу, и она только тогда увидела его и резко отодвинулась.

— Уйди, — прошептала, — не мучай меня, я все знаю…

— Что ты знаешь, ради бога, что случилось, Аня? Ты что, не видишь — я здесь…

— Перестань, в этом нет никакого смысла, я вообще не хотела с тобой разговаривать. — Девушка повысила голос, с трудом подбирая слова. — Исполнял унизительное задание, может быть, тебя обязали… О нас ты тоже писал в своих донесениях?

Радван застыл неподвижно.

— Ты с ума сошла! — Он снял фуражку, пот градом катился по его лицу.

— Докладывал в посольство!

— Ты же знаешь, что все это вранье.

— По крайней мере, не оправдывайся, — говорила она, почти плача. — Я хорошо знаю, что такое слежка, провокации…

— Опомнись! — крикнул он. — Как ты могла в это поверить?! Кто из них наплел тебе такое? — Стефан уже не владел собой. — Зигмунт? А может тот, что служит и нашим и вашим?

— И таким способом ты оправдываешься? Уходи. — Она повысила голос. — Уходи к своим лондонцам, иранцам, сыщикам, жандармам, доносчикам, проституткам, изменникам и обычным подлым трусам!

Не слушая, он надел фуражку и ушел. Репродуктор повторял: «Сталинград». Радван шел все быстрее и быстрее, как будто хотел убежать от этого места в какой-то другой мир.

В посольстве его ожидал Высоконьский. Майора удивило безразличие Радвана: поручник не реагировал на замечания начальника и его тон. Отвечал лаконично, с трудом, без желания, преодолевая какое-то внутреннее сопротивление, как он это сделал в донесении об эвакуации, приводя цифры и рассматривая проблемы выезда гражданских лиц. Не делая собственных выводов, одним предложением упомянул о группе Берлинга, употребив слово «остается», а не «дезертирует»…

— О группе Берлинга, — сказал Высоконьский, — мы получили донесение раньше. Считаю, что об этих людях вы могли бы сказать больше…

Радван молчал.

— Конечно, — проворчал Высоконьский, — в донесении вы умолчали также и о разговоре, точнее, о разговорах с Вихерским, а об этом тоже следовало доложить. Не цените вы наших служб, поручник.

— Капитан Вихерский, — сказал безразличным тоном Радван, — был моим учителем и другом в школе подхорунжих. В мои обязанности не входило донесение о частных разговорах с ним.

— Странно ваше разделение на частное и служебное, — жестко сказал Высоконьский. — Вы не представляете себе всей сложности своего положения. Наш разговор, — добавил он, — еще не вполне официальный, до могу сообщить, что по вашему делу возбуждено следствие.

— Моему делу? — В голосе Радвана не было страха, только удивление.

— Да, — сухо сказал майор. — Существует предположение, повторяю, предположение, будто именно вы давали местным коммунистам информацию о работе посольства, которую, как уже проверено, они передавали советским властям.

— По какому праву!.. — Радван вскочил со стула.

— Сядьте, поручник. Я не утверждаю, что вы виновны, но ваше поведение подтверждает подозрения, и тем более удивительно, что вами лично интересовался генерал Сикорский. Близкие отношения с коммунистами, с людьми из группы Берлинга… Не хочу вспоминать о подозрениях более неприятных, а именно об одном нашем сотруднике и его аресте.

Радван опять вскочил, с грохотом отодвинув стул. Высоконьскому показалось, что поручник сейчас бросится на него. Майор выдвинул ящик письменного стола и положил ладонь на рукоятку пистолета, но Стефан уже медленно успокаивался, стоя на широко расставленных ногах и тяжело дыша.

— Да, — сказал он наконец. — Я, пан Высоконьский, ничего общего не имею с коммунистами, но и с вами тоже не хочу иметь ничего общего. — И пошел к двери.

— Если вы уйдете из этой комнаты, пан Радван, — тихо сказал майор, — то безвозвратно станете на дорогу в никуда, и никто, даже Верховный, вам не поможет, но у вас есть еще время. Я отказываюсь от своих последних слов, а вы дополните свое донесение и напишите мне еще одно…

Радван вышел, с треском захлопнув за собой дверь. Он не думал, куда идет. Шел знакомыми улицами, и только когда остановился перед домом, в котором жила Аня, сориентировался, где находится. Не задумываясь, взбежал по лестнице и постучал в дверь. Открыла ему Аня и тут же захлопнула дверь, но он успел заметить сидящую посредине кухни и плачущую Екатерину Павловну, державшую в руках треугольник письма с фронта. Поручник сбежал по лестнице вниз. Когда он вернулся домой, то окончательно понял, что остался один, никто ни с той, ни с другой стороны не захочет его выслушать. Только Ева Кашельская, она одна, с должным пониманием и серьезно оценивающая дела этого мира, могла бы его спасти. Что теперь делать? Поручник достал из тумбочки бутылку коньяка и налил в стакан, затем вынул пистолет, погладил ладонью его рукоятку…

Чиновник, занимающий, видимо, высокий пост в министерстве иностранных дел, который после долгого ожидания пригласил ее в кабинет, был седой и держался с достоинством. Его лицо, когда он задавал вопросы или слушал ответы, не выражало никакой заинтересованности, ни поддержки, ни порицания. Ева Кашельская подумала о многолетней тренировке, необходимой для овладения таким искусством, и о своей неспособности к подобного рода тренировкам.

С момента приезда в Лондон Еве казалось, что она живет в другом мире, не совсем реальном, чувствуя себя никому не нужной; бродит по улицам и коридорам в ожидании приговора, который ей вынесут без суда и следствия. Почему ее отозвали из Куйбышева? Кому она мешала? Вопросы седого чиновника подтверждали, что ее впутали в какую-то интригу. Какую? Кто? Подумала о Данецком. Помнила последний день своего пребывания в Куйбышеве.

…В ее комнате царил необыкновенный хаос, на полу уже лежали чемоданы; она бросала в них, почти не глядя, без всякого порядка, все, что попадалось под руку; бессмысленно просматривала экземпляры журнала «Польша» и тоже бросала их потом на пол. Помнила смешную теперь жалость к себе, которая тогда на нее напала… Сколько тщетных усилий, сколько дней и ночей… Подумала о Радване и снова потянулась рукой к трубке телефона. Нет, ведь она уже звонила сегодня: не приехал и не приедет, не успеет; значит, уже его не увидит… «Уничтожат его, — подумала Ева, — уничтожит эта коммунистическая ведьма». Именно тогда раздался стук в дверь, и вошел Данецкий. Выглядел он плохо; возможно, был слегка пьян, а может быть, попросту растерял остатки своего задора.

— Добрый день, пани Ева.

Та не ответила. Нагнулась над чемоданом и начала энергично собирать белье с кровати.

— Не хотите со мной говорить?

— Радван вернулся? — бросила она, не глядя на вошедшего.

— Нет, еще не вернулся, — поспешил с ответом Данецкий, как будто бы от него зависело быстрое возвращение поручника. — Но скоро должен вернуться… Наверное, ожидает возможности прилететь самолетом.

— Это я знаю и без вас. — Вдруг она резко выпрямилась и перестала укладывать чемодан. — Кто организовал мой отъезд в Лондон?

— Право, не знаю, — пробормотал, почти заикаясь, Данецкий.

— И Высоконьский тоже не знает?

— Министр говорил ведь, вас затребовало министерство иностранных дел…

— «Повезло вам, летите завтра утром», — проговорила Ева голосом Сокольницкого. — Какие именно пакости хотели бы вы свалить на меня?

— Пани Ева, клянусь…

— Рашеньского посадили, Радвана уничтожите. Кто сказал, что я способствовала контактам Рашеньского с коммунистами?

— Но…

— Молчите уж, достаточно было подлостей.

— Некоторые, — сказал Данецкий, — я выполнял по вашим поручениям.

Отвернувшись от него, Ева стояла неподвижно, молча.

— Пани Ева, — начал тихо Данецкий, — вас наверняка спросят в Лондоне, кто мог передавать оппозиционной прессе, сотрудникам Добошиньского, материалы отсюда.