Радужная Нить - Асия Уэно

Когда дед ваш, Кото-но Ринтаро, женился — был он совсем юным, и произошло это по великой обоюдной любви. Бабка ваша, Норико-доно, как вам известно, росла единственной дочерью и наследницей в семье Коя, побочной ветви дома Татибана, с которым вы столь дружны через Ясумасу-сама.

Проведя не одну ночь под этим кровом, молодой господин Ринтаро покинул отчий дом, где был третьим сыном, и вошёл в семью возлюбленной. Родителям Норико-доно и гэта[36] его не потребовались, сам попросил её руки.

Было это в четыреста тридцать восьмом году, когда молодым исполнилось по четырнадцать лет. В конце года родилось их первое дитя, мальчик, умерший вскоре после появления на свет. Но взамен боги одарили их двойней, прелестными девочками, а ещё спустя год на свет появился и вака-данна.[37] Последним же их ребенком стала ваша матушка, Сацки-химе, и тогда же, в четыреста сорок втором году я, тринадцатилетний мальчишка, поступил на службу к вашему деду.

Милость императора непросто дается, и Ринтаро-сама, по делам государственным, приходилось много путешествовать. Так и зловещий Год Трёх Четвёрок, когда пелена Белой Скверны пала с небес на Овару, застал нас в дороге. Тайными путями проникли мы в город, ибо по указу свыше все ворота были заколочены, и успели к похоронам родителей Норико-доно, твоих прадеда и прабабки из семейства Коя. Близнецы-старшие девочки уже были оплаканы неделю назад, а наследника твой дед потерял спустя пару дней. Оставались лишь маленькая Сацки-химе, отделённая от остальных детей с самого начала морового поветрия, и сама Норико-доно, которую болезнь пока сторонилась.

Дед твой хотел вывезти жену и последнего ребёнка из столицы, презрев тем самым указ Сына Пламени, но жена сему воспротивилась, говоря, что не подобает верным приближенным бросать своего господина в беде, как не пристало ради собственной жизни и безопасности чад подвергать угрозе сотни других людей. Сильной женщиной была ваша бабка, сильной и сознающей, что такое долг.

Шли дни, и супругам уже казалось, что белая птица печали покинула их дом. Кто мог знать, что затишье породит новую волну болезни, страшнее прежней? Тогда население Овары и сократилось многократно, но хозяев моих это уже не волновало. Сацки, маленькую Сацки, тоже захлестнул смертоносный вал.

В затемнённой комнате у ложа угасающей, подобно свече, дочери ваш дед проклял Норико-доно и её пагубное решение.

Я присутствовал при том: рук не хватало, из слуг кто помер, кто сбежал.

— Если бы я могла умереть вместо неё, — сдерживая рыдания, сказала Норико-доно, — отдала бы жизнь, не раздумывая.

— Лучше бы ты так и поступила! — в запальчивости выкрикнул господин.

Никогда он не сознавался, что жалеет о своих словах, но даже я понимал, что в тот миг его устами говорили горе, гнев и беспомощность. И что он не простит себя за сказанное.

Норико-доно кротко склонила голову. Я увидел, как слеза скатилась на горящее лицо умирающей девочки.

— О, как ты прав! Но я не в силах покинуть тебя. — Она прильнула губами к вспотевшему лбу малышки, поднялась и, не встречаясь взглядом с мужем, вышла из комнаты.

— Ринтаро-сама! — я не знал, оставаться с господином или последовать за его супругой, дабы предотвратить то неумолимое, что надвигалось.

— Не смей никуда уходить, Дзиро! — вскричал он, всё ещё исполненный гнева. — Что она может сделать? Если бы человеку было дозволено выменять собственную жизнь на чужую… — он не договорил и закрыл лицо руками.

Так мы просидели долго, обтирая тело девочки влажной тканью и моля богов о милосердии. Не знаю, сколько времени прошло, когда мы заметили, что сбивчивое дыхание Сацки-химе выровнялось, и багровые пятна стали покидать её измученное личико.

— Господин! Болезнь отступает! — прошептал я, когда ребенок перестал метаться и забылся целительным сном. — Мне… мне сообщить хозяйке?

— Погоди. — Лик Ринтаро-сама просветлел, и он бодро вскочил с места, будто не дневал и ночевал у ложа умирающей. — Я сам! Я столько всего наговорил… А ты присмотри за малышкой, её нельзя оставлять одну.

Он выскочил из комнаты и пронёсся наверх, в опочивальню. Я услышал шаги по коридору надо мной. Доносилось, как хозяин зовёт супругу по имени — сначала радостно, потом озадаченно и, наконец, встревоженно. Затем он спустился по лестнице вниз, вышел во двор, голос его раздался из глубины сада. И тогда…

— Норико!!!

Я прыгнул к окну, рванул фусумы. Ринтаро-сама застыл как изваяние, с рукой, остановившейся в движении. Я проследил направление до высокой криптомерии, скрывающей своей кроной добрую половину сада. То, что поразило господина, от меня заслонял ствол.

Я взглянул на доверенного мне ребенка. Девочка мирно посапывала, и ни следа болезни не оставалось на лице — обычный крепкий сон. Я решился выскочить из дома, и едва не опоздал.

— Ринтаро-сама! — мы свалились в траву, когда я набросился на него, пытаясь отобрать небольшой прямой нож с чёрной костяной рукояткой. — Прекратите!!!

Наконец, он обессилел и так и остался лежать на земле, бездумно уставившись вверх. Я воспользовался передышкой, чтобы завладеть оружием и осмотреться.

Норико-доно сидела в корнях дерева, и на её светлой накидке коутики, напротив сердца, полыхало пурпурное пятно, уже запёкшееся по краям.

Я понял, что произошло, и обратился к господину с речью, не подобающей слуге. Я говорил о том, что теперь остался лишь один человек, способный позаботиться о Сацки-химе, и негоже этому человеку лишать себя жизни, какие бы мысли его не одолевали. Я был младше на несколько лет, и я был слугой, но тогда я чувствовал себя старше и сильнее.

— Ты поможешь мне, Дзиро? Ты не оставишь меня одного? — его голос был как у подростка, одинокого в безжалостном мире. Через день ему исполнялось двадцать.

И я поклялся пребывать с ним, что бы ни случилось, и служить столь же верно, как и прежде. Всегда.

— И я надеюсь, что сдержал свою клятву, молодой господин.

Он покивал головой, давая понять, что история окончена. Некоторое время стояла полная тишина: он подавлял всколыхнувшиеся чувства, снова загоняя их в дальний угол памяти, пустой у молодых и доверху заполненный у стариков, а я пытался осмыслить услышанное. Судьба моего деда, некогда казавшаяся мне блистательной и счастливой, полной приключений и милостей свыше (чего стоит одно лишь назначение Министром Левой Руки, которым он пробыл до самой кончины прежнего сына Пламени), теперь представлялась мне неоднозначной, богатой не только на радости, но и на горе.

Раньше я думал о вдовстве деда и гибели юных сестер и брата моей матери как о печальных обстоятельствах, побудивших его целиком и полностью отдаться долгу перед отечеством. То, что брак был не по расчету, как у всех, а дети — детьми от любимой женщины… Такого я и предположить не мог. Считал, что в жизни людей благородного сословия любовь — последнее, что доступно в супружестве. Я не видел иных примеров, ни разу. Верность — да, но всё остальное? Неужели такое возможно? И я даже вообразить не мог, что в моей собственной семье скрывался ответ на этот вопрос и оправдание самым тайным моим надеждам…