Рюрик. Полёт сокола - Валентин Гнатюк

— Отче, — обратился к волхву Рарог, — ты пойдёшь в Изборск?

— Нет, с твоей дружиной останусь пока, может, сгожусь, а то ведь посекут друг дружку чудины с кривичами ни за что. Усобица, она сродни слепцу с мечом — крушит всех подряд, не разбирая правого и виноватого.

— Братья, делаем так, — отрывисто молвил Рарог Ольгу, Трувору и Синеусу, — отправим по двое посыльных с княжеским словом к каждой стороне: оружие сложить, град освободить, зачинщиков выдать. Кто ослушается и станет сопротивление чинить, будет покаран нещадно, другим в назидание. Всем речь, что на неправых есть суд княжеский, а кто решил самосуд устроить, будет покаран по Русской Правде!

Княжеская решительность, напор и быстрота передалась через начальников каждому дружиннику. Подойдя к граду, стоящему на правом берегу реки, дружина разделилась надвое и принялась обтекать и град, и приступивших к нему кривичей большим железным полуколом — от реки до реки. Всё делалось привычно быстро, но без суеты. С полуночи противников охватили Ольг с Синеусом, с полудня Рарог, а с захода Трувор.

Когда варяги замкнули смутьянов в коло, несколько сотен вооружённых людей высыпали из града, шумно обсуждая вдруг представшую пред ними молчаливую, но грозную силу. Они возмущённо кричали, потрясали копьями, топорами, сулицами, однако железное коло не двигалось и ничем на суету и крики не отвечало. Это было необычно и стало охлаждать некоторые горячие головы.

Гордым кривичам тоже не по нраву было зреть, как их вместе с супротивниками окружили молчаливые железные ряды, в которых даже на расстоянии по слаженности и быстроте угадывались опытные воины. Когда же двое добротно вооружённых и уверенных в себе воинов пришли от Рарога с его жёстким княжеским словом и приказали сложить оружие, кривичи призадумались. Про то, что новый князь хоть и молод, но на слово твёрд и на меч скор, молва донесла ещё в ту пору, когда Гостомысл пригласил своего внука на княжение. А тот, возвращаясь домой, напал на нурманов, разбил их фиорд, а оставшихся прислал деду в подарок для службы в его дружине. Всё это было ведомо верховоде кривичей, но до поры до времени никак народа его не касалось. Теперь же сей Рарог пришёл к ним княжить и наводить порядки по-своему. И даже через посланца видно, что настроен весьма решительно. Князь кривичей далеко в Полоцке, а Рарог, вот он, в нескольких сотнях шагов, потому решать, что ответить новому новгородскому князю, следует ему, верховоде Бориславу.

В то время как верховода угрюмо слушал посыльного, второй рарожич разглядывал кривича. Среднего роста, крепко сбит. Серые очи, удлинённый лик с чуть выступающим подбородком, светлые длинные волосы, схваченные очельем, прямой нос, усы и короткая борода. Одет в рубаху с мелкой вышивкой и узким стоячим воротом, разрез спереди застёгнут на бронзовый колокольчик, наверное, оберег от злых духов. Тёмные суконные порты, кожаные постолы. Сверху — толстая кожаная рубаха с железными бляхами, на поясе длинный кинжал в ножнах.

— Хочу говорить с князем, — молвил верховода кривичей после долгого раздумья.

— Пошли, — кратко ответил рарожич.

— Почто свару устроил, почто вражду в земле Новгородской сеешь? — глядя прямо в очи вожаку кривичей, строго спросил Рарог.

— Кто свару начал, не ведаю, а за сожжённые веси да за возведение заборы на Выбутских порогах, что торговле помеха, чудь должна ответить, потому я и возглавил люд возмущённый, — не отводя взгляда, смело отвечал кривич.

— А тебе разве не ведомо, что сие должен суд княжеский решать, а не слепая вражда, от которой один вред и кровь?

— Так ведь князь Гостомысл помер, а про то, что ты принял присягу на стол новгородский, мы не ведали, — ответствовал Борислав, и в очах его на миг блеснули лукавые искорки.

«Хитришь, кривич, знал, — отметил Рарог, — как и то, что зачинщики уже мертвы и ничего никому не скажут, тут воевода Верба прав».

— Теперь ведаешь, как и слово моё, посланцами тебе речёное, а посему, чтоб к полудню всё оружие лежало вон там, на поле, иначе примете смерть! — жёстко молвил новгородский князь.

— А ты, княже, смертью-то нас не стращай, не боимся её, потому что мы, кравенцы, потомки Славуни и Даждьбога, родивших нас через небесную краву Земун, а значит, нет нам владетелей на земле, — гордо ответил верховода кравенцев-кривичей и, повернувшись, пошёл к своим воям.

Посланные к чуди воины тоже вернулись не сами, а в сопровождении старейшин, одетых в белые льняные рубахи, тёмные шерстяные безрукавки и порты, обвязанные понизу кожаными ремешками, на ногах — у кого кожаные постолы, у кого лапти.

— Ты, што ли, кнезь Рарок путешь? — спросил небольшого роста круглолицый старик с большой залысиной, обращаясь к Синеусу, явно не впечатлённый его молодым видом.

— Нет, я Синеус, младший из братьев, — ответил рарожич, стараясь не показать волнения. — Князь сейчас с кривичами разбирается.

— А почто же ви нас от кривич не сащитили, а прикадили теперь да окрушили, кокта мы только-только сопираться идти им отплатить са покибель две наши феси? — воскликнул худой и долговязый чудин с такими же белесыми, как и у остальных, очами.

— Выходит, мы постратали, и нам ше пришлые фаряки щелесом грозят! — возмущённо завопил третий.

— А с каких это пор вы на себя взяли обязанности княжеские, суд вершить?! — сдвинув брови и не на шутку гневаясь, воскликнул Синеус, но тут же овладел собой и молвил с расстановкой: — Князь Рарог в Перунов день клятву на верность Новгородчине принёс и принял престол дедовский. Отныне он ваш князь и судья. А мы, дружина, его руки и воля. Вы верно заметили, у меня под началом, — он обвёл рукой своих воинов, — варяги-русь, мы слово своё держим, но преступивших закон не щадим, и про то всем на море Варяжском ведомо. А с полуночи град окружен нашей нурманской дружиной, а нурманы, сами добре ведаете, жалости вовсе не разумеют. Вот вам слово княжеское: или все вы немедля складываете оружие и отправляетесь по домам, либо будем сечь насмерть всех, у кого оружие в руках окажется, и тогда пощады не ждите, и к Жале не взывайте! Горыня с Карной оплачут вас на сём поле, а дети и жёны останутся сиротами! То же и кривичам сказано. Можете идти и с ними договариваться, тогда оружие вместе в одну кучу сложите.

— Так мы… — начал было старший из ходоков.

— Слово сказано! — грозно молвил облачённый в блистающую броню угрюмый варяг-сотник. А находившийся в их рядах Окунь повторил землякам на их языке: «Князь Рарог велит: либо оружие сложить на поле, либо головы ваши будут отдельно от тел!»

Старейшины под хмурыми взглядами рарожичей поплелись обратно к околице, где их встретили шумом и гомоном, будто встревоженные хищником гуси.

Уже давно проскакал полуденник на своём золотом коне, а ни кривичи, ни чудь оружие не сложили и никакого ответа на слова князя не дали.

— Время вышло, — после томительного ожидания молвил с сожалением Трувор, — нет сложенного оружия на поле… — Многие тяжко вздохнули: одно дело рубить ворога, а другое… эх!

— Делать нечего, слово дано, один раз нарушишь — потом тебе веры не будет, — решительно молвил Рарог. Он сделал знак, и вперёд вышли лучники. — Дружина, шагом вперёд! — повелел князь и добавил: — Под щит-меч!

Железные варяжские ряды двинулись под мерные удары мечей о щиты. Им ответили тем же с противоположной стороны кола воины воеводы Ольга и Синеуса. Медленные, размеренные шаги, каждый под удар меча или боевого топора о щит. На междоусобном поле и в граде наступила мёртвая тишина, даже чуткие псы перестали лаять. Запахло смертью. И запах тот ощутил более всех волхв Древослав.

— Княже, — обратился он к Рарогу, — останови воинов, дозволь мне ещё с ними поговорить, не пристало княжение начинать с крови, к тому же крови своих.

— А вдруг они себя заживо захоронят, эти чудины? — отозвался один из тысяцких.

— Да и кривичей жалко сечь, — ответил другой.

— Трубить в рог, — махнул Рарог, — пусть отец Древослав ещё поговорит с ними.

Долго не было Древослава, аж к вечеру, когда молодые князья уже несколько раз порывались идти на выручку волхву, опасаясь за его жизнь, он наконец появился с десятком людей, среди которых были и кривичи, и чудины.

— Вот, — обратился Древослав к Рарогу, — твоего княжеского суда требуют. Каждый на другого вину возлагает, все горячи и яры, только правда-то надвое не делится, она завсегда одна!

Старый волх Ведамир устало коснулся могучего ствола Священного дуба.

— Отче наш, Дуб Прави, ушли наши соколы! Чую, будто душу вынули из народа ободритского, ведь лучшие ушли в Северную Словению! Понимаю, что по-иному нельзя было, сам за то ратовал, а сейчас пусто на душе, отче. Одни мы с тобой остались хранить Правь истинную, вопрос в том, долго ли продержимся? Повсюду, на берегах Русского и Варяжского морей, по путям и рекам торговым, византийские и римские пресвитеры народ огречивают и олатинивают. И мало того, что веру иную насаждают, дубы священные под корень изводят! Как может подняться рука на Божье творение, в чьём могучем тысячелетнем теле звучат голоса предков, в ком живёт сила и величие самого Творца?! — Старик прислонился к великану и слушал звучащие в нём токи жизни. Они давали силу усталому телу и исцеляли душу старого волхва. Потом он наклонился и поднял горсть опавших желудей.