На берегах Дуная - Илья Маркин

Врубленный в каменистую скалу подвал, расположенный всего в нескольких десятках метров от переднего края обороны, капитан Бахарев облюбовал под убежище для своей роты. До недавнего времени в подвале, видимо, хранился изрядный запас вин, но первым ворвавшийся в него ефрейтор Анашкин только горестно покачал головой и выразительно прищелкнул языком. От стены к стене грудились лотки и донья расколотых бочек. Черными змеями круглились железные и деревянные обручи. На цементном полу стояли винные лужи. Ароматный винный запах перемешался с удушливым чадом горелого пороха.

Старшина с командой уборщиков — по одному от каждого отделения — в два часа привел подвал в порядок. Остатки бочек повыбрасывали на улицу. Цементный пол засыпали песком, устлали досками, поставили чугунные печи. Дотошный комсорг роты Саша Васильков раздобыл где-то четыре аккумулятора от автомашин, протянул из края в край провода, и в подземелье засияли маленькие лампочки. Старшина приказал вдосталь натаскать соломы, рядами застелить ее вдоль стен — и неприхотливое солдатское жилье было готово.

Анашкин распахнул перед Настей и Тоней дверь подвала и пропустил девушек вперед. В печках потрескивали дрова. На покрытой плащ-палатками соломе вповалку лежали солдаты.

Старшина и комсорг в дальнем углу трудились над какими-то бумагами. Ротный писарь, положив на колени кусок фанеры, строчил донесение, изредка бросая косые взгляды на старшину и комсорга. Они, видимо, завладели его рабочим местом.

— Тише вы, расшагались! — прикрикнул он на Анашкина и девушек. — Видишь, люди спят, утомились за смену-то.

— Не ворчи, Сверчков, — игриво раскинул перед ним руки Анашкин, — мы с тобой в равных званиях, а вот Настенька — сержант. Будь здоров, моргнет глазом — и тянись перед ней.

— Ладно, ладно, проходи. А то заведешь волынку, — пробормотал писарь и яростно надавил на карандаш. Графит сломался, и по исписанному листу рука прочертила жирную линию. Писарь озлобленно плюнул, в клочки изорвал донесение, бросил обрывки в печь и полез в сумку за новым листом бумаги.

— На уж, Сверчок, для письма приберегал, — протянул ему Анашкин тоненькую пачку бумаги, — первый сорт бумажка-то, с золотой каемочкой.

Писарь отмахнулся было, но вид хорошей бумаги магически действовал на него, и он, не глядя на Анашкина, протянул руку.

— Ну вот, доченьки, и ваша квартирка, — отбросил Анашкин плащ-палатку над входом в узкий отсек подвала, — жилье-то не ахти какое, но от беды спасет… Как-никак метров поболее трех над головой-то. И бомбой не прошибешь.

Настя и Тоня осмотрели нишу. Крохотная лампочка тускло освещала вспотевший цемент. Всю правую стенку кто-то завесил большим мохнатым ковром. На полу белели три вспухшие перины.

— Вот расквартировывайтесь и живите себе на здоровье. Санитарка Маруся вашей соседкой будет. Лазает где-то по окопам. И раненых нет, а она все равно шныряет…

Настя отвечала улыбкой на улыбки солдат, шутила с Анашкиным и все время была в радостном настроении. Вместе с Тоней они разложили свои вещи в тесной каморке, почистили винтовки, потом осмотрели окоп. Снег засыпал его сверху, и только ход сообщения темнел на нежной белизне.

Настя попросила Тоню сходить к старшине и принести еще гранат, а сама принялась выбрасывать снег из окопа. Работая, она все время думала об Аксенове. Забывшись, она не заметила, как в окоп вошел Саша Васильков. Он присел на земляную приступку и, улыбаясь, смотрел на Настю.

— Ну как, Настенька, передохнула? — заговорил он звонким, веселым голосом. — Как там в штабе армии, ничего не слышно?

— Работают все, веселые такие, бодрые.

— И мы Новый год хорошо отпраздновали. В три очереди, в подвале. Баян, пляски, песни… И не подумаешь, что передовая.

— А мы всего часа два повеселились, а потом все ушли работать. Они, штабники-то, больше ночами работают.

— Да уж такая у них служба, — отозвался Васильков. — Завтра комсомольское собрание. Поговорим о наших задачах. Немцы-то опять наступать собираются. К Будапешту, говорят, рваться будут, свою окруженную группировку спасать. Бои ожидаются серьезные…

Васильков говорил тихо и спокойно, но по его лицу Настя видела, что он всерьез чем-то озабочен.

— В роте много новичков, — продолжал Васильков, — и почти все необстрелянные. И мы, старая гвардия, должны показать им пример.

Он смолк и закурил.

— Да, нелегкая перед нами задача, — после молчания вновь заговорил Васильков, — и, понимаешь, самое, пожалуй, трудное в том, что война-то кончается. Понимаешь, кончается. Осталось совсем немного. И каждому хочется дождаться победы… Да и в самом деле: столько пережить — и погибнуть в самом конце войны… Ты завтра выступишь на собрании?

— Да, обязательно, — отозвалась Настя.

— Вот, — вбежав в окоп, выкрикнула Тоня, — выпросила у старшины. Девять противотанковых! Теперь у нас четырнадцать будет.

Она рядком уложила гранаты и обернулась к Насте и Василькову.

— Секретничаете, — погрозила она пальцем, — смотри, Саша, уединение к хорошему не приводит.

— Тонечка, не шалить, — так же шутливо ответил ей Васильков.

— Ну, ладно, верю уж вам, верю, хватит сидеть, пошли в подвал.

Она выпрыгнула из окопа и побежала в лощину. Васильков и Настя еле поспевали за ней.

— Антошка! Антошка вернулась! — при входе в подвал встретили их веселые голоса солдат, только что пришедших с постов. — Старшина, не давайте ей ужина, прогуляла свое.

— Это кто там грозится? Не ты ль, Петя?

— Тонечка, что ты, разве я смею, — ответил невидимый в полумраке Петя.

— То-то, разбаловались без хозяйки-то! Я вас вышколю! По ниточке ходить будете.

Она прошлась вдоль ряда сидевших на соломе солдат, повернулась кругом и четким строевым шагом подошла к старшине.

— Товарищ гвардии старшина! Разрешите законные сто граммов получить.

— Вот это да! С места в карьер! — взорвался дружный хохот.

— Получите у каптенармуса.

— Слушаюсь получить у каптенармуса, — отчеканила Тоня и приблизилась к Сверчкову: — Товарищ гвардии ефрейтор, раскрывайте свои канистры.

— Пожалуйста, хоть за две недели вперед, — невозмутимо проговорил Сверчков и, не отрываясь от бумаги, потянулся правой рукой к вещевому мешку, достал из него флягу и подал Тоне.

Она отвернула пробку, нюхнула, поморщилась и снова закрыла флягу.

— Никакой подделки, самая настоящая препротивная водка. Дядя Степа, — подошла она к Анашкину, — кто лучше всех вел себя в мое отсутствие?

— Все, Тонечка, вроде как бы ничего. Только вот Костя Воронок чуть было не свихнулся, да мы его вовремя одернули.

— Костя? А что он такое натворил?

— Да загляделся на санитарку из шестой роты. Она ведь, знаешь, какая, глаза-то, как прожекторы.

— Костя! А ну, подать его сюда. Где Костя?

— Вот он, Тоня, за меня прячется. Дрожит от страха.

— За измену и предательство лишаю Костю Воронка на двое суток водки, — подражая голосу и жестам старшины, внушительно отчеканила Тоня. — А если и впредь не научится вести себя, как подобает настоящему гвардейцу, совсем отлучу от водочного довольствия.

— Вот это я понимаю! Так его, так шалопутного! Знай край, да не падай!

— Дядя Степа, а кто же все-таки лучше всех вел себя?

— На этот раз, Тонечка, больше всех отличился ефрейтор Сверчков. Печки-то он раздобыл.

— Товарищ гвардии ефрейтор, разрешите наградить вас ста граммами водки.

— Тоже нашла кого, — разочарованно протянул кто-то из дальнего угла, — он и свою-то Анашкину отдает.

— Встать! Смирно! — скомандовал старшина.

— Вольно! Садитесь, — махнул рукой Бахарев и покосился в сторону Насти. — Старшина, роту кормили?

— Ужин в двадцать два тридцать, товарищ гвардии капитан.

— Для тех, кто дежурит, в термосах храните. В двадцать четыре смена, тогда поужинают.

Капитан прошелся по убежищу, хотел снять шинель, но раздумал, спросил старшину:

— Гранат сколько получили?

— Шесть ящиков. Теперь по три у каждого.

— Мало. Пошлите еще на батальонном пункте получить. Не меньше пяти гранат каждому. У меня в резерве иметь ящиков восемь.

Он присел на обрубок дерева, снял шапку. На него со всех сторон смотрели солдаты. Кто-то в полумраке протяжно вздохнул и негромко откашлялся.

Этот вздох завершил все, о чем так долго раздумывал Бахарев. Солдаты жили сейчас одним — ждали наступления противника. А ждать, как хорошо знал Бахарев, часто бывает труднее, чем вести бой. Там все ясно, противника видишь и знаешь, что он будет делать, а тут все неясно, каждую секунду ждешь любой неожиданности, и нервы напряжены до предела.

Бахарев смотрел на лица людей и видел, что у каждого на душе тревога. Нужно обязательно рассеять это настроение, любыми средствами рассеять.