Некровиль - Йен Макдональд

основания шеи старухи виднелась сетка воспаленных разъемов, где копошились цепкие интерфейсные щупальца костюма.

– Да, я абсолютный ужас, – доверительно прошептала Монсеррат. – Тем не менее, я чувствую непреодолимое желание нассать в глаза любому, кто использует слова «физически неполноценна» в пределах моей слышимости. Саламанка! – Это прозвучало с манерной властностью, сообразной для увядающей дворянки. – Принеси сеньоре Малькопуэло чего-нибудь выпить.

– Спасибо, у меня есть своя выпивка. – Она вытащила серебряную фляжку.

– Можно? – Монсеррат протянула жуткие руки. Понюхала содержимое, глотнула, вытерла губы и вернула фляжку Тринидад. – Катаешься на ягуаре, значит?

– Бабушка, – запротестовала Розальба.

– Мне восемьдесят три года, я умираю от третичного метастазирующего рака позвоночника – думаю, это дает мне право делать то, что вздумается, Розальба.

– Итак, Йенс уже здесь? – спросил Саламанка.

– Ищет своего связного, – ответила Розальба. – Не знает, когда вернется.

– А пока, – сказала ее бабушка, – поведай нам свою историю, Тринидад. Никто не приезжает в некровиль без истории. Будет приятно услышать что-нибудь новенькое, мы-то свои друг другу рассказали много раз. Йенс – игрок, и это его главная ставка; Саламанка устал жить, но боится умереть, как поется в одной старой песне; я, да ты просто взгляни на меня, моя история написана повсюду на этом отвратительном экзоскелете; Розальба – послушная внучка, которая так сильно любит свою абуэлу, что готова принять ради нее то, против чего восстает разум. Старые кости, обглоданные. Расскажи нам свою историю. Расскажи, что и почему, девочка. Исповедь – это таинство. Почему бы и нет?

Почему нет? Почему? Переверни этот воображаемый сентаво и посмотри, какая сторона засияет от синеватых вспышек молний. По изогнутой стеклянной крыше пробежала тень. Тучи. Крылья Громовой Птицы. Пламя свечей замерцало. Тринидад облизнула губы.

– Меня зовут Тринидад Малькопуэло, я родом из Ла-Крессенты, и я здесь сегодня вечером, потому что совершила ошибку, влюбившись в Переса Эскобара.

Я познакомилась с Пересом зимой, когда мы поехали в «Оверлук».

Мы отправились в горы, потому что захотели снега. Семья Марилены владела зимним домиком. Сколько угодно зимних развлечений, если мертвые не мешают. Мы зафрахтовали конвертоплан, наполнили его всяким и всякими – поесть, поболтать, потрахаться, – а также лыжным снаряжением и подарками к Рождеству, и велели лететь, пока не увидим снег. Перес оказался среди «багажа». Его нельзя было носить, есть или обнимать, его можно было либо уложить в постель, либо завернуть в подарочную упаковку и повесить в чулке над камином из настоящих дров. Скорее всего, и то, и другое: Арена, с которой я делила квартиру ради уменьшения налогов, стащила его с орбиты Сантьяго Колумбара и приготовилась к очень долгой, уютной зиме.

Мы выяснили, что имела в виду Марилена, говоря о мертвых. Первые несколько дней мы сталкивались с ними повсюду, все были в одинаковой позе: сидели в креслах, руки на бедрах, головы слегка наклонены, совершенно неподвижные, холодные и твердые, как стекло. В отключке, как сам «Оверлук». Мертвее мертвого. Кто-то предложил перенести их всех в гараж, но мы так и не решились взяться за дело. Кто-то еще предложил разморозить одного у камина, а не то мы траванемся трупным ядом, если продолжим «готовить» сами. До этого тоже не дошло.

Перес не разделял идею Арены о зимних видах спорта. Он отклонил ее приглашения на «гигантский горизонтальный слалом» и «женский спуск перед камином» и с первыми лучами солнца отправился в одиночестве бороздить замерзший океан. Оставшись в одиночестве – партнер, с которым я приехала, оказался истеричным занудой, – я наблюдала, как он вырезал кривые на снегу при боковом ветре, ведя свою доску по склону Плакальщицы. Когда он возвращался, в нем всегда было что-то светлое. Перес сиял. Доска, снег, небо, дух: элементарная сущность его самости.

– Искусство дзен-серфинга, – попытался объяснить мне Перес. – Теория всего учит нас, что у каждой вещи есть волновая ипостась. Мироздание базируется на волнах, десятимерная природа суперструн пересекается с четырьмя измерениями нашей вселенной. Реальность – это серфинг. Снег – это всего лишь одно из конечных состояний воды, на другом конце – облака. В середине – изгиб обратного течения. Когда ты избороздил воду во всех ее формах, ты понял воду, стал единым целым с водой, настроился на природу волны.

– В буддизме Нового Откровения смысла и то больше, – сказал я.

Он рассмеялся.

– Знаю. Я говорю это только для того, чтобы залезть девочкам в трусы.

– Но зачем ты это делаешь?

– Лезу в трусы?

– Занимаешься сноубордингом. Пытаешься оседлать великую волну.

– По той же причине. Я убеждаюсь, что жив, hermana.

«Оверлук» был началом конца для прежних отношений и концом начала для новых. Я отправилась на запад с Пересом, чтобы научиться искусству дзен-серфинга.

В первый раз, когда я увидела, как он исчез под грохотом рушащейся десятиметровой волны, я поняла: предел моих надежд – остаться неофитом на мелководье.

– Господи, Перес, я думала, ты утонул… – сказала я, обнимая его, холодного, мокрого, дрожащего и реального для меня. Он отлично выглядел в мокром неопрене.

– И что? Меня бы просто засунули в резервуар Иисуса, и, вынырнув, я бы попробовал опять, только на этот раз не смог бы утонуть.

Я думала, что он съязвил из-за своего мужского эго, потому что был зол и обижен. Я ошиблась. Он был безнадежным адреналиновым наркоманом. Для него реальность существовала лишь в ощущениях; нейрохимические всплески помогали ему понять, что он живой. Когда на несколько дней кряду опускались холодные туманы, океан делался плоским, словно лист полированной стали, и медно-янтарный свет заливал деревянный пляжный домик, где мы жили по выходным, он врубал Брукнера на оглушительной громкости и слушал так сосредоточенно, что процесс казался почти динамичным.

– Это жизнь! – надрывался он, перекрикивая струнную музыку. – Разве ты не слышишь ее в каждой! Отдельной! Ноте? Брукнер посвятил свои симфонии Богу. Я это чувствую – я с ним на одной волне.

Даже в те первые дни я понимала, что он несчастен. Я, прибой, музыка – нас было мало. Он хотел большего. Он ворчал, рычал, выл. Его способность быть несчастным оказалась воистину байронической. Такое можно назвать жутким, но в конечном счете оно было достойно сожаления.

Затем Перес исчез. Никто из corillo не знал, куда он подевался. Он уклонился от юридических прог Йау-Йау; даже Сантьяго не смог отыскать его в призрачных землях виртуальности. Через неделю ублюдок появился, расплываясь в улыбке, полный любви и такой счастливый, что мне не хватило жестокости всадить в него торпеду своего гнева. Он нашел что-то покруче океанской волны.

На непосвященный взгляд она выглядела как обыкновенная доска для серфинга, возможно, чуть более плоская, чуть более узкая. Только при ближайшем рассмотрении можно было заметить расширения, изгибы, обводы,