Наши мистики-сектанты. Александр Федорович Лабзин и его журнал "Сионский Вестник" - Николай Дубровин

«Опыт и постоянное изучение истин, в слове Божием откровенных, научили меня, что Самого Господа воля есть на то, чтобы мы поучались познавать Его из творений рук Его; что не на одной букве токмо основанные познания сближают человека с Богом, и что таковые познания не только делают нас блаженными в вечности, но способствуют человеку к усовершенствованию его и в мирских должностях, на него возлагаемых. Сие удостоверение составляло и поныне составляет главное мое счастье в жизни. Чувствуя от сего великое благо, я вознамерился поделиться оным и с ближними моими, в том уповании, что ежели случится мне кому-либо и из малейших братий моих подать чашу воды студены, то я счастлив!»

Так, по словам Лабзина, и случилось: один офицер, совсем ему незнакомый, находившийся под арестом в Витебске, писал, что случайно попавшийся ему в руки «Сионский Вестник» обратил его к Богу и служит ему отрадою в его несчастии. He имея ни средств, ни возможности купить журнал, офицер просил издателя подарить ему и выслать «Сионский Вестник».

«Таким образом, — прибавлял Лабзин, — извлекая истины из буквы и руководясь духом Святого Писания, я изливал приобретаемые мною познания на бумагу пред очами Божиими, предавая их на волю верующим и не верующим, желающим и не желающим, предоставляя успех моего ревнования в волю Высочайшего промысла.

«Таковы были начальные побуждения моего писательства, и такого ли писателя можно подозревать в злоумышлении против церкви? Для меня неудивительны были сии толки; но удивительно то, что не усматривают, откуда сия странная и братоненавистная мысль происходит? и может ли истинно верующий допустить в себя оную, когда сам Спаситель уверяет, что церкви Его и врата адовы не одолеют. Что же может сделать ей человек, толь мало значащий, как я, если бы он имел сей злой умысел? He есть ли мечта сия против всякого вероятия?»

Напомнив князю Голицыну о тех неприятностях, которые он испытывал в течение десяти лет со времени первого запрещения «Сионского Вестника», как он был оправдан самим же князем и ему вновь разрешено издавать журнал, Лабзин говорил, что детски радовался этому событию в его жизни. Но, приступая к изданию, он сознавал всю трудность возложенной на него обязанности и не мог не видеть, что мнение о нем людей не переменилось, что истины для ушей не привыкших к ним не только бывают соблазнительны, но и оскорбительны. Подделываться же к ложным мнениям и предубеждениям людей он не мог потому, что это было противно его совести и самой истине. Приказание возобновить журнал по образцу прежнего не было бы исполнено, если бы издатель перестал быть тем, чем он есть.

«Мне не оставалось иного выбора, — писал Лабзин, — как или остаться верным Божию Промыслу и Его милосердному о мне назначению; или, побоясь человеков, изменить воле Его и познанной мною истине, и перестать быть тем, что (чем) я был, и что, по 10-тилетнем моем терпении, чудесным, можно сказать, образом было во мне оправдано и одобрено без моего искания. Co всем тем тогдашние мои предчувствия ныне сбылись, и я опять подвергаюсь участи, прежде меня угнетавшей.

«Сиятельнейший князь! Жизнь моя, состояние мое, счастье и несчастье в руках властей вышних, самим Богом надо мною поставленных; но способности мои и силы, душевные и телесные, не в моей власти. Если в журнале моем, вместо признанного прежде христианского духа, предполагается ныне дух противу-христианский, в таком случае стоило бы только сложить с меня сделанное мне препоручение и возложить дело сие — буде оно нужно — на другого, который может быть лучше меня уметь будет соответствовать вашим видам; а не предавать меня в руки тех, кои по самому роду дела суть мои главные противники, и часто подают повод к напоминанию сказанного: и сами не идут и хотящим возбраняют.

«Когда ваше сиятельство, призвав уже в журнале моем дух христианский, утомились защищать его противу судящих о нем инако, то чего могу я ожидать от тех, которые никогда толь благосклонно о нем не судили, и которым самая передача оного в их руки служить будет побуждением умножить против него всякую строгость, которой силы писателя вынести не могут?..

«Всякий писатель пишет по своим чувствам и по своему образу мыслей, как он вещи видит, знает или понимает; или как он научился от тех авторов, которых избрал себе образцами. Мои образцы суть между прочими Бем, Штиллинг, Сен-Мартен, которые сами будущим моим цензорам не нравятся, следовательно, и все пьесы мои будут отвергаемы. Я уже не раз, и в продолжение вашего ко мне благорасположения, подвергался тяжким болезненным припадкам, побуждавшим меня помышлять о прекращении моего журнала, как труда, при беспрерывном напряжении сил человека, чрезмерно изнурительного. A как весь капитал мой и семейства моего, и других прикосновенных к оному заключается именно в моей жизни и моем здоровье, то и убеждения домашних моих и долг попечения о своих присных побуждают меня желать и просить увольнения от продолжения оного.

«Читатели «Сионского Вестника» как и прежде разделялись, так и ныне делятся на два класса: одни его не терпят и гонят; другие любят и уважают много; и, по особенной судьбе моей, и та и другая сторона приписывает мне и добро и зло более, нежели чего я стою. Так, противники мои присваивают мне даже намерение подкопать церковь; а противники их отзываются о сем же журнале с похвалами необыкновенными. Некто писал ко мне, чтобы я не пренебрегал особенного данного мне дара поражать неверие, суеверие и невежество. Один из архиепископов отзывался ко мне, что он читает «Сионский Вестник» с благоговением. Другой неизвестный, по-видимому, также из священников или монашествующих — ибо письмо его наполнено не только латинскими и греческими, но и еврейскими словами — писал ко мне из Москвы, что он в «Сионском Вестнике» находит дух и учение древних святых отцов; что некоторые места из оного они перелагали на славянский язык и посылали к закоренелым старообрядцам, что и те почли оные за места, выписанные из древних церковных отцов.

«Таким образом толки о «Сионском Вестнике», как прежде были, так и ныне есть, разные. Ваше сиятельство при возобновлении оного совершенно отклонили слух свой от толков моих противников и признали в нем дух христианский; а ныне склоняетесь опять более к крикам восстающих на меня.

«В предписании о «Сионском Вестнике» ваше сиятельство говорить изволите, что оный наполняется пьесами необыкновенными, смелыми, таинственными и касающимися до догматов, также мнениями частными.

«Что касается до пьес, названных необыкновенными, мне кажется достоинство всякого сочинения, тем паче журнала, в том состоит, чтобы в нем было что-нибудь или новое, или любопытное; а не одно то, что уже тысячу раз сказано и прочитано было, которого следовательно никто и читать не захочет. К христианству же и обыкновенное и необыкновенное равно принадлежат.

«О пьесах, названных смелыми, скажу: что ни одной из них не было смелее, как напечатанная в октябрьской книжке прошлого года, которую некоторые из духовенства приняли за критику на себя. Но сия пьеса не только была предварительно рассмотрена и пропущена вами, но и, когда по выходе книжки, я доносил вашему сиятельству о сем ропоте духовных лиц, ваше сиятельство от 18-го ноября из Москвы отвечать мне изволили: «О сей пьесе надобно было ожидать, что некоторая часть читателей будет ею недовольна, но не надобно сожалеть, что оная напечатана; ибо в ней великие истины для тех, кои читать ее будут без предубеждения».

«Таковый отзыв министра служил мне не только одобрением, но и поощрением жертвовать изложению истин людскими пристрастиями и предубеждениями; и ежели вашему сиятельству угодно бы было ныне прочесть сию пьесу, то бы вы сами уверились, что я не писал ничего смелее после того».

Указывая сам на наиболее резкие места в объяснении догматов, Лабзин говорил, что он руководствовался актом священного союза, в котором сказано, что христиане всех вероисповеданий суть только отрасли одного семейства.

«В рассуждении пьес глубоких и таинственных, — прибавлял он, — я могу то представить, что, извлекая дух из буквы, открываешь глубину и таинственность, и что глубина и таинственность особливо принадлежат религии христианской.

«Впрочем и в самых сочинениях светских, одного содержания, как например история, мысли и слог не бывают одинаковы. Например Юлий Цезарь писал свою историю простым рассказом, Тит же Ливий писал слогом ораторским и помещал мысли возвышенные; Тацит отличается глубокомыслием философа, и каждый из них имеет свое достоинство и преимущество. Но если бы Юлий Цезарь захотел подражать Титу Ливию или сей первому, то бы они оба не только цели своей не достигли, но и сделались бы смешны. «Что касается до частных мнений, то всякого писателя мнение есть, конечно, частное, которое разве со временем может учиниться общим.