Тутти Кванти - Владислав Победоносцев

— Ты набрасываешь отрадную картину — хорошо бы тебе не ошибаться…

— Процесс по своим проявлениям и наполнению развивается предвиденно, повелитель, а по темпам даже заметно быстрее. И что самое существенное — происходит это уже помимо чьей-либо воли — и агентов, и нашей с вами. Именно потому, что трафальеры взялись за себя сами!

— Я же говорил: к первому аули урожай созреет! — ожил сникший ап-Веер.

— То, что вы назвали отрадной картиной, повелитель, пока всего лишь хаотичные штрихи к ней. — Ур-Муон демонстративно игнорировал своего хулителя, но отвечал на восклицание ради прояснения ситуации диктатору.

— Но ведь державные культовики объявили о скандальных преступлениях и призвали нацию к очищению. Всю нацию, всю!

— Грандиозных скандалов всего два. Замалчивать их — порождать невыгодные синклиту слухи. Обращение же к нации вызвано тем, что религиозным властям доложено о злоупотреблениях в самых разных точках планеты. Профилактика не повредит — очевидно, так рассудили ревнители веры. И искусственно взвинтили верноподданнические чувства сограждан: будут бдительнее, а значит, скорее отыщут и выжгут скверну. Одного ревнители не учли: находить начали там, где ее никогда не было! И выжигать тех, кого она никогда не касалась!.. Вирус изничтожающей подозрительности транспортирован из Айсебии, мой повелитель.

— Опять-таки отрадно внимать таким фактам.

— Отрадна лишь тенденция. Но тенденция — еще не результат! Вот когда вирус разъест миллиардные толщи, когда духовные извращения растлят всю массу населения, когда доносы станут повальными — в прямом и переносном смысле, когда даже не втянутые в процесс — а их скоро не останется вовсе — будут с молчаливой, рабской покорностью — а то и с громким одобрением! — созерцать, как исчезают куда-то у них на глазах достойнейшие граждане, — вот тогда я приду и скажу: мой повелитель, плод созрел — его можно рвать!

— Сладкоуст ты, духовник, зачаровал… Но когда же ты придешь и скажешь?

— Гадать на летучих семенах эйчи — пустое занятие. Но чтобы иметь более или менее приемлемый ориентир, назову год.

— Айсебию это устроит. Докладывать об операции будешь в свободном режиме — когда сочтешь, что происходящие на Трафальеруме изменения того заслуживают. — Диктатор встал. — Тебя же, ап-Веер, отлучаю от операции: за фактический отказ от руководства ею, за безответственную оценку обстановки, за навязывание губительной тактики… И за интриги!

Бригадный генерал сел. Аудиенция была закончена. Но традиционного отпускающего жеста — легкого взмаха кистью — не последовало.

— Примазался к идее и возомнил себе… — Это было нечто никем не виданное: диктатор забрюзжал, как стареющий отец на нашкодившего сынка-недоросля; для полной аналогии оставалось только надрать ап-Вееру уши. — Интересно, кем возомнил? Если ур-Муона иронически честил надеждой нации, то себя, поди, определил в ее спасители? Хочешь поконкурировать с ра-Гуром? Тот ведь тоже ищет ей спасения своими сервизами — на них и свихнулся… Не искупишь вину рвением — вытряхну из мундира!

И жест наконец воспоследовал.

16

Плакали две женщины. Одна в голос, руладно и взрыдно, с переливами и подвываниями, с внезапными остановками и причитаниями: «И за что ж мне все это!» Другая тихо, почти беззвучно, но так мучительно содрогаясь всей худенькой фигуркой и так безутешно падая лицом в изжеванный платочек, что казалось — вот ей-то никогда горя своего неподъемного не выплакать, а та, взрыдная, повоет-повоет, да и рассмеется.

А дело между тем было выворотным: неподъемное придавило как раз эту, будто зреющую для того, чтобы прыснуть со смеху. Невесть откуда припорхнула бумаженция, а в ней машинные буковки обвиняют ее, Аи, хозяйку хранилищ птичьего корма, в злонамеренной его порче. Дескать, и зерно, и искусственно приготовленные гранулированные смеси, и витамины — все, что предначертано наукой для выращивания бриггов, крупной, в трафальерский рост, мясной бескрылой птицы, она, немолодая уже, а потому очень знающая хранительница, берегла худо, в результате чего бриггово питание подпревало, плесневело, синтезировало в себе цепкие бактерии, которые потом охотно поселялись во вкусном диетическом мясе пернатых, откуда с неменьшей охотой перекочевывали в организмы их едоков, обживая исключительно пищеварительные тракты и косяками валя трафальеров на клинические пуховики.

А наладила Аи кормовую потраву, разъясняли компьютерные буковки, из раздирающего ее чувства мести…

Сравнительно недавно культовый терцет осудил ее мужа, приспешника провинциального синклита, на казематное заточение с последующей пожизненной работой на подводных сооружениях. Тяжко было терцету и главе его, самому ревнителю, выносить такой приговор своему же культовику, да что поделаешь, если и в его случае не соврали точечные буковки: подсовывал он на одобрение ревнителю контракты с фирмами, оспаривающими у конкурентов преимущественное право на поставку в провинцию новейших конструкций бриггенов, легких индивидуальных секций для птиц, мощных морозильников, автокормушек и автозабойщиков, автофасовщиков и автопаковщиков, крытых грузовых воздухоплавов и, конечно же, бесчисленных видов кормов. А поскольку это была не простая, а самая большая на планете сельская провинция, специализировавшаяся на производстве самого потребляемого трафальерами вида мяса — длительная селекция птиц сделала его не только абсолютно безвредным, но и полезным при сосудистых заболеваниях, — то и заспинные гонорары приспешника были определены терцетом как не поддающиеся учету: сделки с таким размахом фирмы просто не могли оплачивать мелочью, не без резона рассудили строгие и беспорочные ревнители веры. Эти астрономические суммы, по их окончательному вердикту, шли на расширение и обновление комплекса кормохранилищ, владелицей которого по документам значилась Аи.

Стройными, парадными рядами бежали буковки по бумаге, деловито обсказывая, что было дальше…

А дальше было самое ужасное, потому что сколько бы ни нахапал приспешник возмещений за хлопоты, от этого в конце концов никто не пострадал — нравственность, правда, представилась несколько пощипанной, — а вот месть приспешницы раскинула свои щупальца повсюду, где любят бриггов. А где их не любят?! — победно вопрошали буковки. И тотчас указывали на смысл такой изуверской мести: кормовщица поставляет заболевания уже тысячам трафальеров — ее не смутят и миллионы! — ради того, чтобы упрятать в каземат, а если повезет, то и отнять жизнь у ревнителя веры провинции. Ведь держать ответ за распространение кишечных заболеваний через единственную продукцию громадных территорий придется ему, их правителю. Ничего не скажешь, заключало компьютерное изделие, достойную месть за осужденного мужа придумала кормовая хозяйка.

— Убьют они меня, убьют! — в который раз вырывалось у Аи. — Ревнитель давно хочет прибрать хранилища к рукам. С мужем разделались, теперь со мной… Хранилища отойдут государству — мы ведь бездетные, — а у него ревнитель откупит их в пользу сына. Тогда семейка все основные производства в провинции захватит… — Она снова забилась в рыдании, потом скрепилась. — Да я бы за ту же цену продала ему хозяйство — намекнул бы только… Зачем же такую лютую напраслину на меня возводить?! — Спазмы схватывали горло, и дыхание не выравнивалось. — Как это корма подпревали?.. Когда б успели?! Я ведь больше трехдневного запаса не держу — с поставщиками такие контракты: все свежее подвозят через эти интервалы — и смеси, и зерно, и витамины… А и пожелай я ревнителю пропасть, зачем мне потрава? Это ж поймать и доказать — тьфу! — ничего не стоит… Да чтоб я — и такую подлость?! У меня совсем другое на уме: езжу по фирмам, умаливаю, чтоб послали в Державный синклит протесты: ничего, мол, не вымогал у нас приспешник. Все равно не поверят, отвечают, но все же обещают подумать… Может, добьюсь пересмотра дела, а?.. Мне хотя бы для этого жить надо. И незамаранной!.. А не то чтобы плесенью кого кормить…

Исповедь эту, только по-другому перемешанную, худенькая женщина уже слышала, все до мелких черточек выспросила — и про бриггов, и про порчу, и про приспешника, и про ревнителя, и поэтому сейчас никаких вопросов не задавала. Зарываясь лицом в мокрый платочек, она только ужасалась рассказу, в который бы и не поверила, не знай доподлинно, что приспешник в каземате, и не будь сама, птичница Ия с маленькой фермы в провинции , включенной в венок терцетов, расследующий дело о порче кормов и массовом заражении граждан желудочными болезнями. Ужасалась она безысходности и безнадежности, которыми мертвенно тянуло от этой расплющивающей глыбы, неотвратимо наваленной на слабеющую женщину, наваленной безжалостно и расчетливо, так, чтобы уж не высунуться ей нигде, не выпростать руки, взывающей к милосердию. Кто навалил глыбу — в том Ия не сомневалась и без повторной исповеди. Хотя в слова свое стойкое ощущение не отливала — это пугало, рвало твердь из-под ног. Она просто видела перед собой образ того, кого никогда не видела — наставления в синклите провинции получали лишь старшие терцетов, — и точно знала, что это он сам, именно сам, а не какие-то там холуи-подручные — перепоручишь такое щепетильное дельце — наплодишь осклизлых свидетелей, — именно сам взял бумагу-многоразку, помараковал над ней, вздрагивая при каждом шорохе, хотя всех выпроводил из культового здания, изложил без подробностей историю приспешника, придумал ловкие обвинения для Аи — про месть, небось, его гордость, — отбил текст на компьютере, личном или служебном — кто сунется проверять? — и отправил его на свое же имя из соседнего городка, смотавшись туда на другой день мало ли по какой официальной надобности. Никаких доказательств такому ви́дению Ия не имела и добывать их не собиралась, ей было довольно посидеть вот так, вдвоем с кормовщицей, вникнуть в ее беды через сбивчивые исповеди, вслушаться в интонации и всхлипывания, вглядеться в зареванные, но ясные глаза, наконец, вместе поплакать, так по-разному, беззвучно и в голос, ровно и пересменно, но в сущности и одинаково, — всего этого было ей вполне достаточно, чтобы определить, как нужно поступать.