Цимес - Борис Берлин

Оказалось, рядом с ней я становлюсь непредсказуем, бешен и взбешен гораздо больше и чаще, чем раньше, чем мог предполагать вообще.

Оказалось, я просто не знал себя, потому что не знал себя с ней. Себя — настоящего.

И она, Аня, — тоже.

Рядом с ней даже думать времени не было, только успевай жить. Его — времени — словно не стало. И сам не знаю как, но очень скоро случилось непоправимое: я к ней привык. Ведь что такое привычка? Это когда не рассуждаешь, не сравниваешь, не сомневаешься — просто протягиваешь руку и берешь. Безошибочно и всегда именно то, что надо в эту самую секунду.

Чудеса, да и только.

— Аня, Анечка, ну?

Она подходит к столу, усаживается.

— А помнишь, в самом начале, я ведь и не знала, что ты умеешь готовить.

— Я и не умею. То есть умею кое-что, но только если для тебя.

— Ты меня балуешь…

— Даже слишком. Ну и что? Балуйся на здоровье, шали, мне это доставляет удовольствие.

— Скажи, а что ты думаешь, если после ужина мы…

— Давай.

— И потом, вот еще я…

— Конечно, и это тоже.

Думаете, я просто потакал ей, исполнял ее желания, умилялся ее капризам? Вовсе нет, нам всего лишь хотелось одного и того же — ей и мне. Всегда, с самого первого дня.

Познакомились мы, разумеется, в интернете, где же еще? Нет, не на сайте знакомств и не в социальных сетях — на обычном туристическом сайте: полеты, круизы, путешествия. Их тысячи, но именно здесь она написала о недавней поездке на Остров — всего несколько фраз.

Помню первый вопрос, который я ей задал: «А какие там чайки?»

И она ответила — не задумываясь и не удивляясь: «Такие же, как люди. Только гораздо свободнее нас».

Разве можно было на этом остановиться? Конечно же нет. И тогда пески наконец запели свою песню — запели для нас.

Вот с них-то, поющих человечьими голосами, все и началось.

Во всем мире не более десятка мест, где пески поют именно так. Впервые я услышал их в Чили, потом недалеко от Кабула. Затем еще и еще. Они пели, я слушал, записывал их вечные голоса и щелкал затвором своего «Кэнона», тщетно пытаясь остановить время. Я искал их, и находил, и искал снова — повсюду. Пока благодаря ей не появился Остров, пески которого тоже умели петь. Он находится бог знает где, на самом краю света, у восточного побережья Канады, и почему я решил, что буду там жить? Не знаю. Может, еще в прошлой жизни или в преддверии будущей? Если кому и известен ответ на этот вопрос, то только ей — Ане. Ведь она единственная, кто знает про нас все. Может, поэтому я ее и не спрашиваю никогда. Зачем?

Наши письма друг к другу мы называли святым писанием. Они носились между нами тысячами бабочек с разноцветными крыльями — туда и обратно. Они были про все на свете, пока вдруг мы оба, не сговариваясь, не произнесли это слово: любовь… Разумеется, о ней все уже давно было сказано и написано до нас, но все равно каждый раз, когда я открывал ее очередное письмо, сердце начинало колотиться, как запыхавшийся заяц.

Почему?

Про Остров рассказать необходимо. Прежде всего потому, что он совершенно живой и заслуживает даже не отдельной главы, а целой книги. Если бы не он, не было бы и нас — не тех, какими мы казались самим себе, да и вам тоже до сих пор, а всамделишных — голых, беззащитных нас, прилепившихся друг к другу лепестками истомившихся тел. Значит, не было бы и этого чувства, о котором я пытаюсь сейчас рассказать. Зачем? Может быть, чтобы предостеречь себя, Аню, всех вас от невозможности счастья и непоправимости разлуки? Или наоборот — вспоминать и вспоминать снова наш единственный и всегда первый раз, длящийся уже так долго, дольше, чем даже эта пресловутая, всем надоевшая и почти недосягаемая вечность…

Остров был моей мечтой давно, с самого детства. Сверху он похож на лежащего на боку уставшего зайца. По крайней мере, таким он мне показался в самый первый раз, лет в восемь, когда я нашел его на карте и, сам не знаю почему, объявил всем домашним, что когда-нибудь обязательно там окажусь. И ведь оказался — сорок лет спустя. А между этими двумя событиями мне пришлось научиться смотреть на многое именно так, сверху, с высоты птичьего полета. С высоты полета чайки.

Леса и дюны. Поющие пески. Голубые сойки. Старый скрипучий маяк, устало поводящий вокруг своим единственным глазом. А вокруг — всегда — валуны, океан и чайки. А еще — Аня. И он, Остров, тут совсем ни при чем. Может быть, даже его не было вовсе на той самой карте. Да и на что нам карта и сам этот Остров, если вот она, точка нашего пересечения — прямо под моей ладонью. Точка Глубокой Грусти.