Звезда цесаревны - Н. Северин

— Не извольте про это думать, ваше высочество, вам совсем другое назначение дано от Бога…

— Какое назначение? Два раза стояла я так близко к престолу, что мнила себя на нем, мысленно уже распоряжалась Россией: кого карала, кого миловала, все переделывала и перестраивала по своим мыслям, и все это рушилось по воле Божией и по стараниям моих недругов. Чего мне еще ждать? У нас царствует молодой царь, моложе меня, в жены ему прочат самую гордую, властолюбивую и сильную духом девушку Русского царства, умную и ловкую, и к тому же бессердечную… Она сумеет так дело поставить, что мне о батюшкином наследии и думать будет нельзя… Пойдут у них дети…

— Да они еще не обвенчаны, ваше высочество, и раньше как через четыре года царь жениться не может…

— И-и-и-и, милая! Таким, как Долгоруковы, все можно! Ну а только скажу тебе, что жить мне вечно в таком страхе за себя и за всех своих, как я живу теперь, становится невтерпеж… Ступай-ка к Шубину, позови его ко мне да распорядись, чтобы нам скорее карету запрягли. Закатимся мы с ним на весь день к себе, туда, где нам бояться нечего, где можно забыться от здешней мучительной несносной грязи, притворства и вечного страха сказать лишнее, тому перекланяться, этому недокланяться, каждое свое слово, каждую улыбку, каждое движение обдумывать… сухотно все это, надоело!

— А что же, ваше высочество, прикажете доложить царю?

— Пусть доложат, чтобы меня не ждали, да пусть это скажут при царской невесте — она так этому обрадуется, что не даст ему ни минутки про меня задуматься, вот увидишь!

— Сейчас пошлю Праксину за Шубиным…

— Пошли, он ей всегда рад, а сюда ты ее не присылай, пожалуйста. Как увижу я ее печальное лицо, так опять у меня сердце закручинится, а я сегодня хочу про все дурное забыть, хочу весь день провести весело, радостно и любовно!

— Слушаю, ваше высочество.

Цесаревна уехала со своим возлюбленным, когда еще солнце стояло высоко на небе и так припекало землю, что остававшийся в ложбинах снег побежал по улицам ручьями, образовывая на каждом шагу лужи, а когда оно ушло за гору и стало темнеть, в комнату Лизаветы, в которой она, запершись на ключ, молилась перед образами, на свободе изливая Спасителю свое отчаяние и печаль, постучались.

Пришлось подняться с коленей, пойти к двери и отворить ее, чтобы впустить Ветлова.

При первом взгляде на него Лизавета догадалась, что мужа ее в живых нет.

Исполнил Господь желание Праксина; ни одно еще уголовное дело не кончалось в Преображенском приказе так тихо и быстро, как дело по обвинению камер-лакея его величества Праксина в сообщничестве с государственным преступником Докукиным, осмелившимся мечтать о низвержении временщиков, заменивших у власти Меншиковых. Никто не хлопотал за Праксина, и сам он каждым своим словом на допросе способствовал торжеству своих врагов. На объявление ему смертной казни он отвечал молчанием и об одном только просил своих судей — дозволить ему повидаться с Ветловым, чтобы передать ему свои предсмертные желания относительно жены своей и сына, прибавляя к этому, чтобы свидание это, буде оно состоится, происходило при свидетелях.

Когда об этом было доложено князю Алексею Григорьевичу Долгорукову, он приказал дать знать Ветлову, что ему разрешено повидаться с осужденным, и, не доверяя своим клевретам, сам присутствовал при свидании друзей перед вечной разлукой.

В кратких словах Петр Филиппович поручил своему молодому другу свою маленькую семью, а также все свое состояние, причем выразил желание, чтобы Ветлов увез Лизавету с мальчиком в Лебедино, подальше от света.

— Не приказываю я вам этого, а только советую, предоставляя на вашу волю сделать так, как будете считать лучше…

А затем, обращаясь к стоявшему в темном углу подземелья, служившего ему местом заключения, князю, прибавил с низким поклоном:

— И тебя, князь, прошу за жену мою и за сына: да не отразится твой гнев на невинных.

На это князь ничего не ответил ему, но, повернувшись к Ветлову, произнес торжественно:

— Всегда, во всякое время и за всякими нуждами обращайся ко мне. А теперь иди себе с Богом, тебе здесь больше делать нечего.

— Спасибо, князь, — проговорил твердым голосом Праксин и, крепко обняв Ивана Васильевича, повторил ему сказанное князем:

— Иди себе с Богом, тебе здесь делать больше нечего.

Все это передал Ветлов Лизавете, которая, выслушав его, упала на колени перед образами и сотворила первую молитву за упокой души мужа. Долго молилась она со слезами и рыданиями и, когда наконец кончила и хотела подняться, увидела, что Ветлов стоит на коленях позади нее и тоже обливается горючими слезами об общем их друге.

Всегда расположена она была к нему, всегда доверяла ему больше всех на свете, но в эту минуту только поняла, как много значит для нее этот человек, и мысленно поблагодарила мужа за то, что он оставил ее на попечение такого покровителя, как Иван Васильевич.

За год, проведенный при дворе, Лизавета близко познакомилась с жизнью, полной опасностей, которую здесь все вели, начиная от высших и кончая низшими; после ночи, проведенной без сна, в раздумье, она обратилась к Мавре Егоровне за советом насчет своей будущей жизни. Пришла она к ней чуть свет, но застала ее уже вставшей и в большом расстройстве: царем так овладели Долгоруковы, что он видимо отдаляется от сестры и тетки. Великая княжна заболела от огорчения, а он, чем бы ей ласку оказать, даже о здоровье ее ни разу не справился в продолжение целой недели, а когда вчера ему доложили о том, что цесаревна, извиняясь спешным делом, вызвавшим ее в деревню, не может быть на его вечеринке, он не только не выказал ни малейшего сожаления, но даже как будто этому обрадовался. Но это было не все: опять получено графом Остерманом письмо от принца Морица с возобновлением брачного предложения цесаревне, и, когда царю про это доложили, он сказал: «И чего только тетушка ждет, чтобы выходить замуж? Будет выбирать женихов, так в старых девках останется».

Передавая это Лизавете, Мавра Егоровна плакала: так ей было жаль свою госпожу и страшно за нее.

— Начнут ее теперь нудить всячески, чтобы приняла предложение Морица, а она без ума от нового своего дружка и дерзостно откажется, да еще, может быть, так вспылит, что лишнее наговорит новым правителям государства, а эти на все пойдут, чтобы от нее избавиться… Поверишь ли, Касимовна, намедни, как прислали сластей сюда от царя, я дрожмя дрожала, чтобы не было в них отравы. Долго ли подсыпать какого-нибудь зелья в еду или питье? От Долгоруковых всего можно ожидать. Ох, Касимовна! Не надо было нам торопиться Меншиковых губить — наказывает нас за них Господь, да и не за них только!..

На что Долгоруковы были способны, Лизавета знала лучше, чем кто-либо, но она не прерывала свою собеседницу, а терпеливо ждала, чтобы та высказала ей все, что у нее было на душе. О себе успеет она ей сказать: ее горе вековое, до гробовой доски будет она помнить друга и жить по его завещанию. Он это знал, умирая, и потому ничего не приказывал ей через Ветлова такого, что могло бы стеснить ее, насиловать ее волю. Знал он, что не отступит она ни в чем от того, что и сам бы он приказал ей делать, если бы был жив. Поместил он ее к цесаревне, и теперь не время ее покидать. Каждое слово, произносимое Шуваловой, убеждало ее в этом. Что тут рассуждать да советоваться, надо по совести поступать, вот и все.

— Голубушка моя! — вскричала Мавра Егоровна, вспомнив, что при появлении Лизаветы она так увлеклась своими личными заботами, что забыла о несчастии, постигшем Праксину. — Простите меня, ради Бога! Болтаю я вам тут про наши дела, а вам не до них с вашим страшным, лютым горем!

— Мое горе уже ничем не поправишь, Мавра Егоровна, будем о живых думать. Сколько ни плачь, сколько ни сокрушайся, Петра Филипповича нам уж не поднять…

Голос ее оборвался, но, подавив усилием воли рыдание, подступившее к горлу, она прибавила решительным тоном:

— Это мое личное горе, и с ним я справлюсь, но ваше горе общее, и я не оставлю в настоящее время цесаревну.

— Милая вы моя, хорошая! — вскричала Мавра Егоровна, крепко ее обнимая — Если бы вы только знали, как вы меня этим утешили! Как узнала я вчера от мужа, что нет больше на земле Петра Филипповича, тотчас пришло мне в голову, что мы и вас лишимся… а в теперешнее-то время, вы только подумайте, каково бы мне было без вас!

— Располагайте мною, я вас не покину, — повторила Лизавета.

Ей было отрадно это повторять — изнывшая в страхе и тоске душа требовала усиленной деятельности и самоотвержения; никогда еще не чувствовала она в себе такой непреодолимой потребности жертвовать собою и забывать о себе ради других. Чем опаснее, чем труднее были эти жертвы, тем более прельщали они ее.

— А сын ваш? Ведь в нашем деле вы можете погибнуть, как ваш муж, — заметила Шувалова.