Три этажа - Эшколь Нево

нам вернуться в гостиную. Там еще пахло ее духами. Нам удалось досмотреть конец серии. Семейство Инголлз сидело за обедом. Все девушки – в платьях. Чарльз закрыл глаза, сложил перед собой руки и воздал благодарение Господу за то, что и сегодня у них на столе есть насущный хлеб.

♦

Я помню, как в последний раз звала тебя на помощь (и ты приехала! примчалась аж в кибуц Малкия! Три с половиной часа езды от Иерусалима до Кирьят-Шмона, час ожидания на автовокзале и еще полчаса на автобусе!). Сотовых телефонов тогда не было. Я не знала, ждать тебя или нет. В кибуце нам разрешали звонить родителям раз в неделю, в четверг вечером, чтобы сообщить, что в Шаббат нас дома не будет. Но я позвонила не родителям, а тебе и сказала: «Нета, кажется, у меня поехала крыша. Можешь завтра приехать?» – «Постараюсь, – ответила ты. – Не знаю, что мать скажет». В два часа дня в пятницу, закончив дежурство у ворот кибуца, я вернулась в общежитие, уверенная, что ты не приедешь. Мне казалось, что уже слишком поздно. И вдруг в половине третьего мне позвонили из будки у ворот и сказали, что меня спрашивает девушка. Я побежала к тебе не чуя под собой ног. Но ближе к воротам перешла с бега на шаг. Не хотела тебя пугать. Ты бросилась мне навстречу. Ты была в гражданском (кстати, почему? Ах да, тебя тогда еще не призвали), и мы крепко обнялись. Наверное, с тех пор как мы познакомились, мы еще никогда так крепко не обнимались. Ты сказала: «Слышь, Хани, а ты не могла сойти с ума не в этой богом забытой дыре, а где-нибудь поближе?» И мы рассмеялись. Я хохотала во все горло. Мы направились в столовую, и одно то, что я шла рядом с тобой, меня успокоило; мне даже стало немного стыдно, что я вытащила тебя в Малкию, устроила всю эту драму, и, когда ты спросила: «Так что же у тебя случилось?» – я ответила: «Неважно, все уже прошло». Но ты – а тебе тогда было всего восемнадцать; откуда в тебе такая проницательность? – стояла на своем. «Если ты мне не расскажешь, ничего не пройдет», – сказала ты. «Вон, смотри, – затараторила я, – там у нас маленький зоопарк, а это детское общежитие, представляешь, детям не разрешают ночевать дома, с родителями! И вон там бассейн, но он открыт только с мая по октябрь, а это фабрика, там делают игрушки, прикинь, вот класс – жить в кибуце, где делают игрушки…»

Но ты не повелась на мои попытки увести разговор в сторону. Ты вежливо молчала и ждала, когда я выдохнусь. Это произошло, когда мы поравнялись с магазином. Мы собирались туда зайти – я хотела купить тебе что-нибудь попить после такой долгой дороги, – но ты остановила меня и сказала: «Подожди, давай посидим». Мы сели на бордюр тротуара, и ты положила мне на плечо руку – не уверенно, а чуть ли не боязливо, во всяком случае, с сомнением (откуда в том возрасте нам было набраться опыта разрешения житейских кризисов?) – но именно неуверенность твоего прикосновения и растопила лед в моей душе. Я расплакалась. Всхлипывая и утирая слезы, я попыталась тебе объяснить. «Не знаю, Нета, что со мной творится в последние дни, но мне страшно, мне ужасно страшно… Как будто у нас внутри… в сердце, в душе, есть что-то такое, что соединяет все наши части, это что-то все помнит, направляет нас, организует нашу жизнь, от него зависит, кто мы и к чему движемся, это наша сущность – что-то вроде позвоночника, только он состоит не из костей, а из чувств, понимаешь?..»

Я помню, что ты кивнула. Это было очень великодушно с твоей стороны. Потому что в тот момент ты, конечно, ничего не поняла. «Это что-то вроде веры в себя, – продолжила я, – но не только. Это некая уверенность, что существует нечто, что является тобой, что в этом бардаке, который мы называем человеческой индивидуальностью, есть нечто неизменное, на что можно опереться, чтобы расшифровать реальность, перевести ее на нормальный язык. Но в последние несколько дней это нечто во мне тает… Я сама таю. Некто, кто считается мной, сидит в постовой будке и… Во время дежурства нам запрещают читать. Слушать радио тоже нельзя. Подруг у меня здесь нет. Зря я сюда приехала. И я уже не понимаю… Она уже не понимает… Вот видишь, я рассыпаюсь, не могу даже сформулировать мысль… у матери… перед тем, как она… перед тем, как ее забрали… она тоже не могла закончить ни одной фразы, пока дойдет до конца, забудет, что было в начале… В общем, я ничего не понимаю…»

– Но эта штука, про которую ты говоришь, этот самый позвоночник… Он ведь не совсем сломался, – сказала ты. – Доказательство? Тебе хватило ума, чтобы мне позвонить.

– Верно. У меня… У меня мелькнула одна мысль.

– Какая мысль?

– Я подумала, может, ты… Может, ты расскажешь мне обо мне.

– Рассказать тебе о тебе?

– Может быть, так я вспомню, кто я.

– Хорошо. – Ты резко повернулась, схватила меня за плечи и поймала мой взгляд, который я до того старательно отводила. – Хорошо, я расскажу тебе о тебе.

Я видела, что ты испытала облегчение, потому что мое невнятное бормотание сменилось конкретной и выполнимой просьбой.

– Жила-была девочка по имени Хани, – начала ты. – Однажды в седьмом классе учитель Библии Алон Гева сказал, что предлагает устроить суд царю Давиду по делу Вирсавии и Урии Хеттеянина и спросил, кто хочет принять участие в разбирательстве. Руки подняли только мы с ней. «Отлично, – сказал Алон Гева. – Тогда Нета будет прокурором, а Хани – адвокатом». – «Кто такой адвокат?» – спросила девочка по имени Хани. Все засмеялись, а я подумала, что эта девочка – очень смелая, раз она не побоялась перед целым классом снобов из «Лияды» признаться, что чего-то не знает. Я пригласила ее к себе, подготовиться к суду. Мы стали первыми в истории иудейского права прокурором и адвокатом, которые работали в сотрудничестве.

– Точно! – воскликнула я, захваченная воспоминанием.

– Мы решили, что соберемся у меня, – продолжала ты, – потому что Хани сказала, что у нее дома слишком мрачно. Мне хотелось ей предложить: «Может, лучше пойдем к тебе, потому что у меня ужасная мать». Но я промолчала. На самом деле тогда я так про свою мать не думала. Каждая семья – это что-то вроде отдельной планеты, и иногда, чтобы понять, что на ней творится,