Панихида по усопшим - Колин Декстер

Некоторые нарциссы в вазах по бокам ступеней алтаря теперь уже отцвели, и Рут отобрала их, аккуратно переставила остаток, мысленно решив купить еще. Затем она прошла вдоль скамеек по обеим сторонам от главного прохода, повесив на крючки все свободные подушечки для коленопреклонений, оставленные на полу, протерла скамьи желтой тряпкой, одновременно подобрав несколько брошенных песенников и молитвенников. В какой-то момент она взглянула с любопытством вверх, на каменную кладку над южным крыльцом, но не смогла обнаружить каких-либо видимых признаков надвигающегося коллапса.

Морс смотрел на нее со смешанными эмоциями. Он видел ее большие глаза и ее полные чувственные губы, и понимал, насколько она для него желанна. Даже ее манеры были потенциально привлекательны: то, как она отбрасывала непослушную прядь волос от лица; то, как она стояла, положив руки на талию, даже появившееся чувство гордости на лице после завершения одной из ее скромных задач. И в то же время, он сознавал, что она была в гораздо большей опасности, чем кирпичи над южным крыльцом. Если он был прав (в чем после 10.20 он в некоторой степени начал сомневаться), у Рут Роулинсон было больше шансов умереть не в своей постели, а в этом храме, в котором он сидел теперь, тщательно скрытый плотной красной занавеской исповедальни. Возникавшие у него время от времени опасения, что она примет решение провести генеральную уборку и на его наблюдательном посту тоже, пока оказались напрасными; но теперь, подбоченясь, она испытующе осматривалась вокруг. Не все ли равно, даже если она его обнаружит? Он может все объяснить наилучшим образом, он даже может пригласить ее выпить в бар «Рэндольфа», возможно. Тем не менее, он обрадовался, когда услышал звонкую струю холодной воды, промывавшую дно ведра.

Несколько представителей общественности вошли в церковь за это время, и при каждом стуке защелки и скрипе двери Морс чувствовал, как растет напряжение внутри него – потом спадает снова, когда посетители, осмотревшись довольно бессмысленно вокруг себя, набирали церковную литературу, и все без исключения выходили опять спустя десять минут. Льюис тоже видел, как они входят в церковь; видел, как они уходят, – кофе его давно остыл. Но постепенно бдительность Морса становилась все менее обостренной, и он почувствовал, что заскучал. Единственной книгой на расстоянии вытянутой руки была запасная Библия, страницы которой он теперь беспорядочно листал, вспоминая, как он делал это в молодости. Что-то пошло печально неправильно где-то в его собственном духовном развитии, ибо он почти полностью потерял свою ранее кипучую веру и теперь вынужден был признать, что сталкиваясь с трудностями формирования некоей последовательной философии жизни и смерти, он стал рассматривать учение о Церкви не более, как вздор. Он мог ошибаться, конечно. Возможно, ошибался. Вот так же, вероятно, что-то неправильно рассчитал сегодня утром. Тем не менее, время казалось таким подходящим – время, которое он выбрал бы, если бы оказался на месте убийцы.

В какой-то момент в его размышления проник царапающий металлический звук, но только теперь он осознал его полностью. Как могло случиться, что северная дверь была кем-то заперта? Если это так, то, безусловно, она была заперта снаружи. Да. Чтоб ему лопнуть! Он забыл про недавнее объявление о вандализме, а кто-то, должно быть, и запер вход внутрь. Но, конечно, разве этот кто-то не заглянул бы в церковь в первую очередь? Там была Рут, для начала, хотя у нее, вероятно, мог быть свой ключ. Или набор ключей? А что сказать о других посетителях, которые могли быть в церкви? Если у Рут не было ключа, все они оказались бы заперты в церкви, разве не так?

Морс только начал осознавать, каким корявым и путаным становится его мышление, когда внезапно замер в кресле. Он услышал мужской голос, совсем близко от себя. Голос сказал: «Привет, Рут!». Это все. Довольно приятный на слух голос, но он, казалось, превратил кровь Морса в лед. Кто-то, должно быть, запер дверь на самом деле. Изнутри.

Глава тридцать пятая

– Что ты здесь делаешь? – резко спросила она, – я не слышала, как ты пришел.

– Ты и не могла услышать, знаешь ли? Я здесь давно. Я долго пробыл на башне. Холодно там, но зато оттуда прекрасный вид, и мне нравится смотреть вниз на дома – и на людей.

(О, Льюис! Если б только его взгляд не был так пристально сосредоточен на двери!)

– Но ты должен уйти! Ты не можешь оставаться здесь! Тебя могут увидеть!

– Ты слишком беспокоишься.

Он положил руку ей на плечо, какое-то время они стояли вместе в центральном проходе, затем он притянул ее к себе.

– Не глупи! – прошептала она жестко, – я уже говорила тебе – и мы договорились.

– Дверь заперта, моя красавица, не бойся. Я запер ее сам, ты же видишь. Тут только мы вдвоем, так почему бы нам не присесть ненадолго?

Она оттолкнула его руку от себя:

– Я сказала тебе. Это должно закончиться, – ее губы дрожали от волнения, она чуть не плакала. – Я не могу больше терпеть этого, я просто не могу! Ты должен уехать отсюда. Ты должен!

– Конечно, я должен. Именно поэтому я и пришел, чтобы увидеть тебя – ты что, не можешь понять этого? Просто присядь, вот и все. Не слишком многого я прошу, ты согласна, Рут? – его голос был вкрадчиво убедительным.

Она села, он тоже сел рядом с ней, не более чем в десяти футах или около того от исповедальни. (Тяжелые коричневые ботинки мужчины, насколько Морс мог видеть, были хорошего качества, но, казалось, их не чистили в течение многих недель.) Некоторое время они молчали, левую руку человек положил на спинку скамьи, правой слегка сжимая ее плечо. (Ногти на его руках, а Морс мог теперь их видеть, были чистыми и ухоженными, напоминая ему ногти священнослужителя.)

– Ты читал статью, – отрезала она. Это был не вопрос.

– Мы оба читали статью.

– Ты должен сказать мне правду – меня не волнует, что ты говоришь, но ты должен сказать мне правду. Возможно, у тебя… – (ее голос прерывался) – у тебя было что-нибудь общее со всем этим?

– У меня? Ты, должно быть, шутишь! Ты не можешь искренне верить в это, – конечно, не можешь, Рут! (Человек, а Морс мог теперь видеть это, носил пару грязных серых фланелевых брюк, а к ним зеленые подтяжки цвета хаки, достигавшие шеи таким образом, что было не ясно, носил ли он галстук.)

Рут наклонилась вперед, положив локти на спинку скамьи перед ней, и обхватила голову руками. Глядя на нее можно было подумать, что она молится, и Морс догадался, что она, вероятно, так и делала.

– Ты не говоришь мне правду. Это ты убил их! Всех! Я знаю, это ты сделал. Она, заблудшая душа, сейчас ко всему безразличная в горькой глубине своих страданий, сидела, закрыв голову руками. Морс, глядя на нее, чувствовал как глубокое и мучительное сострадание поднимается в нем; но еще он знал, что должен ждать. Накануне он разгадал истину о мрачной череде трагедий, и здесь и сейчас эта истина подтверждалась не более чем в нескольких ярдах от него.

Человек никак не отрицал брошенных против него обвинений, казалось, он что-то ищет правой рукой у своего горла, его лицо на мгновение повернулось. (Лицо, как уже заметил Морс, было лицом мужчины около пятидесяти лет, возможно, оно казалось старше из-за длинных, неопрятных, черных волос и бороды с сильными прожилками седины, которая скрывала его лицо).

Все было здесь, все было перед ним. Все было чересчур просто, – так по-детски просто, что ум Морса, как всегда, отказывался в это верить и вместо этого пытался найти (и, действительно, почти находил) самые сложные решения. Почему, ну почему, именно в этот раз, именно в это время, он не был готов принять и смириться с простыми, в любом случае, неопровержимыми фактами, – теми фактами, которые смотрели ему прямо в лицо и просто взывали к здравому смыслу? Человек, сидящий сейчас здесь, рядом с Рут Роулинсон? Ну, Морс? Конечно, это был он! Это был брат Лайонела Лоусона – Филипп Лоусон. Человек всеми презираемый, по рассказам его окружения, человек, которого презирал и сам Морс; человек, который совершил не очень умное преступление за очень подлую награду; бездельник, тунеядец и паразит, который с ранних школьных лет отравлял жизнь своего долготерпеливого брата. Умный мальчик, самый популярный и любимый мальчик, – мальчик, который вырос без капли морали в своей душе, мальчик, который потратил впустую свое значительное наследство на разгульную жизнь, и который вернулся за добычей еще раз к своему несчастному брату Лайонелу; вернулся с полным знанием жизни брата и слабостей брата; вернулся с угрозами предательства и общественного воздействия – угрозами, за которые Лайонел заплатил добротой и состраданием и, без сомнения, деньгами тоже. А потом – да, а потом пришло время, когда самому Лайонелу, на этот раз в его жизни, отчаянно потребовалась помощь его бесполезного брата, и он был более чем готов заплатить за нее; время, когда два брата спланировали исполнение и продумали последующее прикрытие убийства Гарри Джозефса до мелочей.