Портрет с одной неизвестной - Мария Очаковская

– Да что вы! Эти фокусы не по мне… все равно что рисовать тысячерублевую купюру! – воскликнул Павел..

– Ну что же, и на том спасибо.

– Но то, о чем мы говорим, было очень давно! А как же современные технологии, экспертиза? Кажется, сейчас такое уже невозможно. Как и кому Всеволод потом собирается продавать эти картины?

– Думаю, что, во-первых, не он, а они. Одному такое не под силу. А во-вторых и главных, тебе надо быть осторожней, – и учитель поднял худой шишкастый палец. – Ты теперь вроде посвященного адепта. А как они это делают? Могу предположить, что сначала они подбирают картину в соответствующем стиле и соответствующей эпохи где-нибудь, если я правильно понял, в Европе. Там этого добра больше. Потом с помощью кого-нибудь мастеровитого вроде тебя «оживляют» полотно – европейский домик затирают, а вместо него появляется мостик и пасека в саврасовском духе, чтобы конъюнктуре соответствовало. Ну и автограф, конечно, ставят. Думаю, что используют они краску, соскобленную со старых полотен. Потом реставратор, хотя… с этим может справиться и художник, состаривает новый фрагмент. Раньше использовали китайскую тушь для имитации пыли, ну а про печки для создания эффекта трещин ты и сам знаешь. Сейчас же появилось столько всякой всячины, так что наверняка технология у них отлажена.

– А как же экспертиза? Хотя, конечно…

– Вот именно. Приходит эксперт откуда-нибудь из Третьяковки и видит – холст, подрамник, красочный слой – все аутентичное, XIX век, любая технологическая экспертиза это подтвердит. А может, у них есть свой человек и в экспертных кругах. Еще один искусствовед или сам Всеволод, придумывает картине подобающую легенду, и готово дело.

– И где же они надеются это продать?

– А какая нам с тобой разница? Сейчас надо думать о другом. Ты, насколько я понимаю, в большой опасности.

– Не в милицию же мне идти с этой историей!

– В милицию, пожалуй, не стоит. Но, похоже, Всеволод сделал на тебя серьезную ставку и просто так не отстанет.

– Я тоже об этом подумал, – после паузы наконец произнес Павел.

За разговорами время прошло быстро. Совместный с Николаем Ефремовичем план, как выпутаться из скверной истории, созрел только к вечеру. В мастерскую к себе Павел вернулся уже под утро, позвав приятеля в провожатые на всякий пожарный. Дальше все пошло-поехало… почти как в детективе: дверь в квартиру Павла оказалась открытой, аккуратно, без вандализма, антикварный пейзажик исчез, а спустя некоторое время зазвонил телефон. Звонили долго, Павел уже успел упаковать свои работы и покидать в сумку документы и кое-какие вещи. Приятель подогнал к подъезду машину и перевез его на время к себе.

Ровно через две недели, день в день после той роковой вечеринки Павел стоял в аэропорту «Шереметьево» и ждал рейса на Париж. Рядом нервно прохаживалась мама с сигаретой, а школьный друг Генка ее успокаивал.

– Да не волнуйтесь вы, Нина Николаевна, он уже вполне взрослый мальчик.

– Это понятно, Ген, только все равно почему-то тревожно. Ты, Павел, обязательно позвони. Сразу, как прилетишь. Я договорилась, Люсьен тебя встретит. Первую неделю у него поживешь. Он и квартиру тебе поможет снять.

– Мам, ну что ты в самом деле. Все уже обсудили, и не один раз. Не пропаду. Я ведь действительно уже взрослый. Все будет хорошо. Французский опять-таки вспомню. Ты же сама хотела. Как там они говорят, il faut positiver?[7]

– Если бы не все так одновременно навалилось, если б отец не заболел, я бы не переживала. Теперь даже не знаю, смогу ли я к тебе вырваться.

– Ничего, Нина Николаевна, я вырвусь, – пробасил Генка.

Очередь перед таможенным контролем поредела. Провожающие засуетились. На самом деле Павел был даже благодарен Всеволоду. Не случись с ним всего этого, так и сидел бы он у себя в мастерской на Сретенском бульваре. А теперь… в его нагрудном кармане лежали загранпаспорт с долгосрочной визой и кредитная карточка с довольно приличной суммой. 3-комнатная квартира в центре Москвы, она же мастерская, была сдана на полгода вперед. Деньги получены. Вся имеющаяся на тот момент наличность – покупку машины пришлось, увы, отложить до лучших времен – была обращена в приятно шуршащие фантики, франки. Soyez le bien-venu en France[8]. Спасибо маме и учебнику Поповой – Казаковой, французский все-таки он еще не забыл.

35. Парижские каникулы

Париж, 90-е годы. Смешанная техника/картон

Mon prince russe[9], – так звала его Франсуаза с первого дня их знакомства. Павел называл ее Фросей. Ей это нравилось, она вообще любила все русское: литературу, водку, икру, мужчин…

Павел написал для нее копию с небольшого пейзажа Ватто, который она хотела продать. Агент из Christie предложил хорошую цену, и Фрося согласилась, а пустующую стену дома заняла копия. Слова «bon prix»[10] на французов, а на француженок в особенности, оказывают гипнотическое воздействие. Франсуаза не была исключением. Впоследствии она ассоциировалась у Павла с миниатюрным ходячим калькулятором. Он всегда поражался ее способности мгновенно считать в уме, без единой бумажки… в ресторане, в такси, в магазине. Кстати, этот пейзаж был его единственным заказом во Франции. Найти работу по специальности в Париже ему так и не удалось. Впрочем, нет, не совсем. Случайно ему подвернулась еще одна халтура, в прямом смысле этого слова – нелепейшая фреска в небольшом арабском ресторанчике в пригороде. Но о ней даже вспоминать стыдно.

С Франсуазой их познакомил Люсьен, это о нем Павел слышал еще дома от матери, и именно он приютил его в Париже в первое время и помог устроиться на новом месте.

Фрося говорила на потрясающем французском. Совсем как актеры со старых виниловых пластинок в школе. Ни у кого прежде Павел не слышал такой красивой, правильной, понятной ему речи. Современный французский язык, который он слышал на улицах, в кафе, в компаниях, язык Люсьена, его друзей был другим – торопливым, небрежным, игнорирующим многие правила. Он изобиловал английскими словами и так называемым арго. Не парень, а чувак, не автомобиль, а тачка… Прошло месяца два, прежде чем Павел научился его как-то понимать. Еще раз спасибо Люсьену, если бы не он, не его терпение, Берсеньев так и остался бы глухим и немым. Нет, жить во Франции, не говоря на французском, мука. Хотя бы потому, что сами французы категорически отказываются забивать себе голову чужими языками.

– Vous ne parlez pas francais? Desole, mais je vous comprend pas.[11]

Это ваша проблема, сожалею, месье, далее следует любезная улыбка, увы, но ничем не могу помочь. «Сожалею, не могу помочь» – своего рода девиз французов, в особенности парижан. Холодная вежливость.

Франсуаза была прекрасно образованна, правда, Павел так и не понял, кто она по профессии. О работе она не говорила, быть может, потому что не работала. Павлу она рассказывала о рыцарях Круглого стола, храбром Роллане, о любовном эликсире Изольды. Восторгалась загадочной «l’ame slave», русской душой. В вечер их знакомства она произвела на Павла впечатление романтической особы, эдакой белой вороны, не от мира сего. В конце вечеринки, перед тем как Павел спустился проводить Франсуазу к машине, Люсьен шепнул ему на ухо:

– Не щелкай клювом, очень богатая невеста.

Слово «невеста» тогда, помнится, резануло слух – Франсуаза, не делая из своего возраста тайны, сама объявила ему, что ей сорок один год. Выглядела она при этом невероятно молодо. Высокая, с прекрасной стройной фигурой, волнистыми светлыми волосами, доходящими чуть не до талии. В ее лице, холеных руках, стати – во всем чувствовалась порода.

– Так ведь она в самом деле из аристократической семьи. У нее и замок имеется где-то в горах, недалеко от Гренобля, – позже прояснил ситуацию Люсьен. – Меня она туда не приглашала, а у тебя шанс есть. Ничего себе такая дамочка, немного странная, не работает, замужем никогда не была, детей нет и вроде бы не лесбиянка. Может, тут что-нибудь позаковыристей. Кто ее знает, чем она в своем фамильном замке занимается? – заключил Люсьен и весело подмигнул Павлу.

Деньги в Париже таяли, как апрельский снег. Казалось бы, еще вчера здесь был целый сугроб, а сегодня осталась только маленькая лужица. Все чаще и чаще Павел стал задумываться о хлебе насущном, с тревогой поглядывая на уличных попрошаек. Одна из них буквально тронула его до глубины души, распевая в вагоне метро хорошо срифмованный жалостливый текст обо всех постигших ее неприятностях на мотив «Бесаме мучо». С работой дело обстояло плохо. С самого своего приезда он искал, спрашивал, просматривал объявления, но все, что предлагалось, его категорически не устраивало. Мойщик посуды, грузчик, помощник маляра…